— Не все. Только то, что я одумалась. Насчет краха — только вам. Устно. А телефон мой это вы Оптухину дали?

— Люсьена, я сейчас к тебе приеду! Ты что-то неправильно задумала. Слышишь, я через полчаса буду!

— Сидеть за рулем в пьяном виде — тягчайшее преступление. И потом это безнравственно.

— Ехать к тебе?

— Нет, сидеть за рулем.

— Я не пил! Я ничего не пил!

— Вот и хорошо. Значит, воспримете мои слова с полной серьезностью. Насчет письма главному… А Оптухин-то, Оптухин — молоток! Вы, говорит, условились с директором поднять их заводишко до высот технического прогресса? Оказывается, «Острый сигнал» не такая уж проходная штука…

— Вздор! Я ничего им не обещал.

— Ну, это еще не поздно — пообещать. Они ребятки деловые… Я вас утомила, наверное, разговором. Надеюсь, что денька через три меня выпишут, постараюсь быть вам верной помощницей…

— Люсьена! Я еду к тебе, слышишь?..

— Нельзя, Евгений Алексеевич. Теперь нельзя. Илья просто изнывает от нежности ко мне. Он не даст нам вести деловые разговоры…

Частые гудки забились в трубке. Травников выудил монету, быстро набрал номер, но было занято, и он понял, что Люся отключила телефон. И еще — что никакого Ильи рядом с ней нет.

В лифте посмотрел на себя в зеркало, погладил устало щеки — вдруг запавшие, с заметно проступившей щетиной. Второй раз он рвется на Цветной бульвар — и нельзя. Или не так рвется?

Ася встретила на площадке, возле настежь растворенной двери, удивленно смотрела: откуда он взялся, пропащий? Гости, оказывается, уже разошлись, остались угличские родственники; троих, правда, прихватила к себе Юлия, но остались еще шестеро — и как их устроить на ночлег?

Травников усмехнулся:

— В четырех-то комнатах! На диванах… тащи тюфяки на пол. А мы с Олей рванем сейчас на дачу. Завтра хоть денек отдышусь.

Ася шевелила губами, размышляя:

— Двое туда, так… Сюда… Ладно, езжай. Только Ольга пусть остается со мной. Нечего ей взад-вперед, она в понедельник опять в стройотряд отправляется.

Он был прав, Травников, в своих прежних тайных надеждах на кабинет Лодыженского в мезонине. Когда утром поднялся по скрипучим ступеням, ему показалось, что только сурдокамеры, где психологи испытывают способность космонавтов находиться в замкнутом, изолированном пространстве, могли дарить такое восхитительное одиночество и тишину. Он оставил щель внизу, у входной двери, чтобы Алкей не мешал, мог бегать из дома во двор и обратно, и с готовностью к долгой сосредоточенной работе развязал тесемки на пухлой папке мемуаров тестя. Из другой, кожаной папки достал издательское письмо на красивом бланке и две рецензии, одна из которых принадлежала члену-корреспонденту, виднейшему, судя по тону уже первых фраз, экономисту, а может, и историку экономики, — те самые бумаги, прихваченные в город в прошлое воскресенье, когда торопился к Люсе, но так и оставшиеся без внимания. Прочитанные теперь, они не столько удивили его, сколько обидели. Он отшвырнул листки, заходил из угла в угол по обширному пространству мезонина. Потом снова сел и начал читать — медленно, стараясь быть объективным.