Отошли подальше, присели на землю в тиши, где-то далеко внизу долина во тьме, над ней звезды. Долго сидели там, глядя.

Вернулись в уже почти пустынный храм, несколько прихожан устраивались на полу на ночлег. Сходил за одеялом. Легли за алтарем в углу с неярким светом. Рядом утроилась семья индусов с детьми. Большое у нас одеяло – и постелили, и укрылись с головой. Лежим, обнявшись, она быстро уснула и уже во сне убрала руку, прижав кулачки к груди.

Глаза закрываю – и раскачивается, сцепив в замок дрожащие руки. И Муруган, этот дравидский Озирис, раскачивается вместе с ним, в нем. Или не так? Никогда это не понять. Из христианства, ислама, иудаизма – не понять. И из безбожия. Древний грек понял бы, а нам поздновато. Просто смирись. Что-то чувствуешь, глядя туда, – уже хорошо.

Раскачивается в глазах. Сцепив ладони. А потом спрыгнет с кузова на нетвердые ноги, затеряется в толпе и вернется домой – к жене, детям, к лавке, где продает мобильные телефоны. И Муруган будет с ним, в нем. Или?

Здесь, на юге, культ Муругана, воина света. И культ Амман, матери земли. И ритуалы близкие. Тот же трансовый танец, проколотые щеки, язык. И сходясь с божеством, так же трудно выходят. Просветление в шаге от утраты сознания.

Помолчать бы после этих десяти тысяч лет, или сколько их там. Поунять бы слова, мысли. Кто ты есть, говорят, судят по женщине, которая рядом. Двоемирие, чужесть с родством на разрыв. Так ли? Нет ответа, ни на один вопрос о жизни, – нет. Вопросы следуют грамматике языка. А жизнь какое отношение имеет к этому? Ничтожное.

Кулачки подрагивают во сне. У груди. Моей, ее. На сандаловом холме. Где возник Наг. Как мимолетное виденье. Королевской кобры, которая вьет на земле гнезда по-птичьи. И, взметнув голову к лицу человека, стоит недвижно и смотрит ему в глаза.

Она искала сандал, хотела что-то начать резать – то ли кукол, то ли крохотную мебель для их домиков. В Майсур ездила, смотрела народные промыслы. А одно деревце мы все же нашли на краю джунглей, долго гладила, нюхала. Но нельзя, в Красной книге.

Парвати перед первой ночью с Шивой в задумчивости мастерила куколку, а увидев, что получилось, радостно вдохнула в нее жизнь и предалась вечерним омовениям, готовясь к предстоящему. Шива, идя к ней, увидел ребенка, спросил: кто ты? Сын Парвати, ответил тот. Как же так, распаляясь в гневе, сказал Шива, она же была девственна, и в сердцах уничтожил его. Как потом прольет семя в огонь, мимо Парвати, и родится Муруган, выношенный мачехой. И затем, родив наконец с женой Ганеша, вернется после долгой отлучки и, приняв выросшего сына за ее любовника, отсечет ему голову. Все это после вселенской пляски отчаянья с прижатым к груди обугленным телом Сати, шагнувшей в огонь.