Еремка выбежал на дорогу, закричал:
— Мамка, тятька!
— Господи Иисусе, — закрестилась мать, — спаси и помилуй. Чур меня, чур!
— Мама, да это ведь наш Еремка. Вырос как, не узнаешь. — Маринка первая обняла брата, потом отец, мать, Глашка. Остановились на дороге, расспрашивали Еремку обо всем, обо всем.
— Кормился-то чем, родненький? — твердила мать.
— Просил — давали.
— А ведь дедушку-то мы схоронили в тайге, прямо закопали без отпеванья — село далеко, не поедешь. Поклонись, Еремка, дедушке.
Парень поклонился в ту сторону, где за тайгой была могила деда.
— Мы ведь в Черные Ключи вертаемся. Отец, едучи с фронта, был там. Передел земли сделали, и нам отвели хорошую луговину. Ох здесь и житье трудное поселенцам!
— Тять, а я Лысанку гонять не буду, устал.
— Ладно. Сазонтов теперь смяк, за твой труд у меня с ним расчет был. Стройка наша назад нам пойдет.
— Я все деньги заходил?
— Все выходил. Видел я, какой ты с Лысанкой круг вытоптал, так все Еремкиным кругом и зовут.
— Тять, постой здесь! — попросил Еремка.
— Ты куда?
— Я сбегаю гляну на избу и на березу.
— Да што ты, чудак, до Медвежьего Броду полдня бежать.
— Сиди, сиди, Еремушка, отдыхай, смучился весь, — суетилась мать.
— Вот шел-шел и не погляди. — И Еремка долго не мог забыть досаду, что не удалось ему повидать избу в два окна, березу и тайгу за околицей, к которым он так трудно шел.