Блаженная греза балансировала на грани кошмара: сколько продолжался этот ритуал, этот любовный акт? Сколько продолжался он в объективной конкретности времени и сколько в субъективном восприятии участников? Вивальдо казалось, что он ступил в пропасть, но не упал, а повис в воздухе, тот держал его, как морская соленая вода удерживает на поверхности пловца; находясь там, он мог созерцать в священном трепете потаенные глубины своего сердца, где таились самые разные возможности, некоторые он мог назвать, другие – нет. Отпущенное им время приближалось к концу. Вивальдо стонал, его бедра расслабились, словно бедра женщины, он согласно устремлялся навстречу Эрику. Как необычно! Как все необычно! Неужели сейчас Эрик так же безмолвно рыдает и молится, как делал обычно он, склонясь над Идой? И неужели Руфус вот так же, как Вивальдо сейчас, метался на постели с сильно бьющимся сердцем, приближаясь с каждой секундой к блаженству? Руфус. Руфус. Неужели он испытывал то же самое? У Вивальдо чуть не сорвалось с языка: а как у тебя было с Руфусом? Что чувствовал он? Но тут же стремительно полетел вниз, как будто море устало держать его; он летел вниз с той же силой, с какой раньше мучительно рвался наверх. Его застигли врасплох, и он как бы со стороны слышал свое затрудненное дыхание и мерный шум дождя. Он вспомнил, как Ида в такой же мучительный момент запрокидывала голову, металась и кусала губы. И еще кричала его имя. А Руфус? Шептал ли он изменившимся голосом, как шепчет сейчас он сам: о Эрик. Эрик?.. Что напоминает это неистовство? Эрик… Он притянул к себе Эрика, преодолевая сопротивление скомканных простыней, и крепко обнял. Спасибо, прошептал Вивальдо, спасибо, Эрик, спасибо. А Эрик лежал подле него, свернувшись калачиком, как ребенок, и соленая влага с его лба капала на грудь Вивальдо.

Потом они долго лежали рядом, убаюканные мерным шумом дождя. Дождь за окном был величайшим благом, ибо отделял их стеной от остального мира. Вивальдо казалось, что он, угодив во временную дыру, вернулся вновь в состояние невинности, он чувствовал ясность и чистоту в душе, а еще пустоту, которая должна была заполниться. Он гладил поросший жесткими волосами затылок Эрика, умиляясь и удивляясь своей нежности к нему. Волосы на его груди шевелились от дыхания Эрика, иногда тот прикасался к груди губами. От блаженного ощущения тепла и уюта Вивальдо почувствовал сонливость. Он стал понемногу впадать в забытье, вспышки света замелькали в сознании. Но пребывая в этой неге и испытывая благодарность к Эрику, он хотел знать, о чем тот думает. Вивальдо почти уже открыл глаза, желая взглянуть на друга, но подобное усилие далось бы ему сейчас с превеликим трудом и к тому же могло разрушить мир в душе. Не открывая глаз, он нежно поглаживал шею и спину Эрика, надеясь, что пальцы донесут до того переживаемую им радость. Ему было немного смешно: после той чуши, какую я нес вчера вечером… что делал он в этой постели, в объятиях мужчины? Мужчины, который вдруг стал для него самым дорогим человеком на свете. Вивальдо теперь чувствовал себя раскрепощенным и надежно защищенным, потому что знал – куда бы его ни занесла судьба, что бы ни случилось с ним в жизни, в мире есть человек, который любит его и будет любить всегда, пусть даже они никогда (а может, особенно поэтому) не лягут больше в одну постель. Он вновь обрел рухнувшую было надежду. Он любил Эрика, и уже это было важным открытием. Но самым странным, что неожиданно дарило свободу и непривычное чувство стабильности, было то, что и Эрик любил его.