– Тогда Эллиса?

Вздохнув, она подперла щеку рукой.

– Не знаю, право. Даже не понимаю, о чем я думала. Иногда, расставшись с Эллисом, я возвращалась сюда, где меня ждал ты… ну прямо как собака или кошка, думала я. Подойдя к дому, я боялась застать тебя здесь – и боялась не застать, боялась, что ты спросишь, по-настоящему спросишь, где я была, – и боялась, что не задашь такого вопроса. Иногда ты пытался завести разговор на эту тему, но я всегда могла остановить тебя, я понимала по твоим глазам, когда ты испуган. Ненавидела всей душой этот твой взгляд, и себя ненавидела, и тебя. Я догадывалась, как белые мужчины приобретают такой взгляд – столько раз ощущала его на себе… Кто-то здорово приложил их в прошлом. И вот теперь я сделала то же самое с тобой. Особенно тяжело мне было, когда ты обнимал меня. – Она замолчала, сделала глоток из стакана и поставила его снова на стол. – Эллиса я физически просто не выносила. Ты даже представить себе не можешь, каково это – лежать под мужчиной, если его тело тебе отвратительно. А теперь, после тебя, все стало еще хуже. Прежде, бывало, я оставалась совершенно равнодушной, когда они извивались и урчали от удовольствия, и, боже, до чего они важничали, эти потные трусливые свиньи, до чего нос задирали, будто чудеса творили своей жалкой фитюлькой, и, наверное, действительно творили – на своем убогом уровне, а мне было наплевать, только хотелось, чтобы они пали как можно ниже. Как же, я все узнала о белых, узнала, на что они похожи, когда остаются одни или в присутствии чернокожей девушки, а та, конечно, в счет не идет. Ведь они знают, что они белые и, следовательно, правят миром. Но в этот раз все было по-другому – иногда, когда Эллис прикасался ко мне, казалось, что меня вот-вот вырвет, и я с трудом сдерживала крик. Когда он был со мной, меня преследовало ощущение, что меня накачивают… даже не знаю чем, не ядом, а какой-то дрянью, отбросами, всякой мерзостью, которую я никогда не сумею исторгнуть из себя, никогда не расстанусь с этой грязью. А иногда… иногда… иногда… – Она закрыла лицо руками, слезы ручьем лились по ее лицу, капали на рубиновое колечко. Вивальдо словно окаменел. – Боже мой! Какие ужасные вещи я делала… О, Боже! Иногда. А потом шла домой к тебе. Провожая меня, он всегда улыбался, особой улыбочкой, я много раз видела ее на его лице, когда ему удавалось кого-нибудь облапошить, а тот, бедняга, еще этого не знал. Он не может удержаться, так уж он устроен и, улыбаясь, как бы говорит: «Теперь, когда ты мне уже не нужна, иди развлекись с Вивальдо. Передай ему привет от меня». И как все же странно – я не могла ненавидеть его. Понимала, что он делает, а ненавидеть не могла. Мне было интересно, как это бывает, когда человек не испытывает никаких чувств, а просто говорит себе: а вот сейчас сделаем это, а теперь – то, сейчас поем, потом трахнусь, а потом уж пойду. И так всю жизнь. Расставшись с ним, я приходила домой и смотрела тебе в глаза. Но я приносила с собой и его. Каждый раз возвращалась к тебе грязная, а ты как будто отмывал меня. Но в душе я знала, что тебе не удастся отмыть меня до конца, как бы мы ни старались. Но его я все равно не ненавидела. А ненавидела тебя. И себя.