— Дурак! — Наташа резко развернулась и быстро пошла от Алеши, потом побежала.

— Снова к папе-маме побежала?..

Наташа обернулась, в глазах у нее блестели слезы.

— Пусть они хоть какие! Пусть плохие. Но они мои родители. Мои мать и отец. Я запрещаю тебе… запрещаю…

Алеша, не дослушав, свернул в проулок налево, на улицу Остужева…

К ночи нашла на Алешу тоска. С Ларисой они как будто переговорили обо всем, а прощаться на ночь и ложиться спать не хотелось.

Время от времени Алеша говорил Ларисе:

— Ну давай, что ли?

Они пили вино — так, от нечего делать. Допивали, что осталось после встречи с Мишей.

Все слова о том, что расстраиваться не нужно, все образуется, милые бранятся — только тешатся, мало ли кто кого и когда не понимал, все эти слова были уже сказаны.

Настало время, когда Ларисе нельзя уже было оставаться у Алеши в комнате (оба это почувствовали), Лариса встала, попрощалась и ушла.

— Все-таки не вешай носа. Спокойной ночи. — Так сказала она на прощанье.

Лариса закрыла за собой дверь — так вдруг Алеше стало одиноко и обидно! — постояла около двери. Потом Алеша слышал мягкие ее шаги в коридоре, скрипнула дверь в ее комнату. Потом некоторое время было тихо (Алеша странно как-то прислушивался к звукам в квартире), снова скрипнула дверь; Лариса сходила на кухню, потом в ванную, погремела там чем-то, снова вышла в коридор, затем ушла к себе. Вскоре, когда Алеша подумал, что Лариса выключила уже свет и легла спать, заиграла музыка — Лариса включила приемник. Мелодия была чистая и ровная.

Вскоре затихла и музыка.

Алеша разделся, выключил свет, нырнул в постель, холодные простыни обожгли.

Согревшись (Алеша залез под одеяло с головой), он вылез наружу, крепко зажмурил глаза и сказал себе: «Спи». Но как только сказал, вдруг странная горячая волна захлестнула его существо; это было волнение, которое подступило к самому горлу. Потом все прошло, Алеша расслабился, улыбнулся… И то, что он улыбнулся, не вообще улыбнулся, а странно, загадочно, поразило его самого: оказывается, он может улыбаться, хотя совсем недавно весь организм его кипел от отчаяния, обиды и злости. Но и эта мысль исчезла; Алеша снова улыбнулся; потом лежал, улыбаясь почти все время…

Не вспоминал он Наташу. А просто начал мечтать. Мечтать порой можно о чем угодно, о самом плохом, о самом дерзком, ибо от самого себя, от неуловимых переливов чувств и мыслей скрыться невозможно, некуда, разве что в сон. И потом — Алеша был полон обиды, обиды такой, что как бы он ни поступал и что бы ни делал, всегда существует непонимание его; он хотел понимания.