Она вспомнила, как он вернулся, как долго они стояли посреди комнаты, обняв друг друга (они впервые так надолго расставались — на двадцать четыре его отпускных дня), как он ласково, нежно ее целовал и как осторожно, бережно снимал с нее халат, а она шептала:

— Не надо… не надо… ну, пожалуйста… Рома…

А он говорил:

— Милая… дорогая… люблю!.. люблю!..

Какие слова говорил! Как искренне говорил! Как глубоко, как самозабвенно она верила им, как хотела их слышать, как слушала! Как музыку, как любимую, обожаемую мелодию…

А сколько было потом радостных, счастливых, забавных минут. Она смеялась — запрокинув голову, блистая зубами, томно закрыв глаза; он был весь черный, незнакомый, страшный, красивый, она смеялась от восторга, забавы, чудачества, от любви к нему, потому что сама не ожидала, как соскучилась по самому родному на свете человеку…

Или долго по вечерам он рассказывал им со Светланкой про море, про пыльные цементные горы Новороссийска, про огромный теплоход «Россия», такой огромный, что он мог бросить якорь лишь далеко от города, чуть ли не в открытом море.

— А ты бы взял и поплыл к нему, — говорила Светланка — она была тогда еще совсем глупая.

— Вот мы и поплыли один раз с Колей (двоюродным братом). Плывем, плывем, я кричу: «Коля, хорош! Я устал, не могу!..» А он кричит: «Давай еще немного, мало осталось уже…» А теплоход далеко-далеко… Тут вдруг кто-то в рупор кричит: «Граждане, вернитесь назад! Назад! Вы переплыли зону!» Мы — назад, а у меня вдруг судороги в обеих ногах. Трах-пах — не могу, вниз тянет… Мимо спасательный катер пролетает: «Быстрее назад, назад!», а я кричу изо всех сил: «Тону!..» Коля думает, я издеваюсь над ними, смеется… А я: «Спасите, спасите!..» — и вниз уже пошел. Ну, на катере и поняли, что тут не шутки, развернулись ко мне…

— Папка, а ты мог утонуть? — шепчет Светланка.

— За милую душу. Был бы сейчас не твой папка, а корм для осьминогов…

И они искренне обе жалели, мать и дочь, своего «папку», с ужасом представляя, как он мог бы утонуть на самом деле; было его жалко-жалко… а за себя страшно. Они обнимали его с двух сторон, крепко прижимались к нему и шептали:

— Ну и папка у нас… Ох и папка! Совсем непослушный отец…

А на фотографиях, которые он привез, он был всегда такой веселый, смеющийся, загорелый, с таким беззаботным, искренним счастливым лицом, что невозможно было смотреть на него без гордой и влюбленной улыбки; он был то один, то с Колей, то со своими друзьями, с которыми познакомился там, на юге, то лежал, то плыл, то в волейбол играл, то дурачился, то в группе стоял и корчил рожицы, то на руках ходил по берегу… И ни на одной фотографии не было никаких женщин, только так где-нибудь вдалеке, на фоне. И вот Лариса вспомнила, что на одной фотографии правая часть была вырезана; тогда она не обратила на это внимания, Роман сам показал: