— Да, да! Не позволила бы, не посмела бы!

— И она в тысячу раз лучше меня, — подсказывала Лариса, зло улыбаясь.

— В тысячу раз лучше тебя. В миллион!

— В триллион, — подсказывала Лариса.

— В триллион! — запальчиво подхватил он. — Ты можешь смеяться, можешь издеваться, можешь верить или не верить, можешь делать хоть что, но я одинок, я всегда был одинок, и только она, она одна… поняла это…

— И вы перестали быть одинокими и несчастненькими! — зло вышучивала Лариса. Она сама удивлялась, откуда в ней такое бралось, словно это была не она, а какая-то другая женщина, глубоко, неисправимо глубоко оскорбленная и уязвленная.

— Да, перестали! Я забыл себя, забыл весь свет, забыл свое страшное, никому не понятное одиночество, я воскрес в этой женщине, — он не помнил, что когда-то так же говорил о Ларисе, — она поняла меня и приняла всего, целиком, вот такого, какой я есть, а не такого, какого тебе хочется видеть или о каком можно лишь мечтать! Что бы я ни сделал, о чем бы ни подумал, что бы ни сказал, какое б желание ни выразил, я знал, что понят правильно. Я благодарен судьбе, что такая душа нашлась. Нашлась! И не смей оскорблять ее! По-человечески не смей! Я не хочу ни оскорблять, ни обижать тебя, ты честный, добрый, славный, наивный в своих представлениях о жизни человек, ты, наконец, моя жена, у нас есть дочь, у нас есть прошлое, — а все это очень много! — но зачем же плевать мне в душу? Зачем?!.

— Т е б е  плевать в душу? Т е б е?! А не ты ли первый плюнул в  м о ю  душу? О своей душе ты заботишься, о том, чтобы  т е б я  поняли, ты только и говоришь, а что у других душа есть, что ее тоже понять нужно и что теперь эта душа оплевана, ты не думаешь?!

И начался тот памятный для обоих эпизод, когда Лариса, расхаживая по комнате, бросала в Романа слова, обличала, стыдила, вразумляла мужа, а он, в конце концов плюнув на все, сел на стул и вскоре начал улыбаться нагло-спокойной своей улыбкой. Он слушал, он кивал, улыбался, и в этой его манере  т а к  улыбаться сквозила единственная мысль: «Нет, не знаешь ты жизни, девочка. Не знаешь жизни…» И это возмущало Ларису еще больше…

А он наконец осознал, что им и невозможно понять друг друга. Есть такие споры между людьми, особенно между мужьями и женами, когда можно говорить хоть до второго пришествия, а  т о ч е к  с о п р и к о с н о в е н и я  не найти. Наоборот, чем дальше разговор, тем больше каждый убеждается в своей правоте, и воздвигается постепенно такая глухая, непреодолимая стена, что сердца обоих начинают закатываться от отчаяния, а кончается все сильнейшей обоюдной тоской. Поэтому Роман прервал Ларису на полуслове и сказал: