Наконец, старые призраки, которые так часто посещали меня прежде, стали нашептывать, что час настал, и вложили в мою руку открытую бритву. Я крепко ее зажал, потихоньку встал с постели и наклонился над спящей женой. Лицо ее было закрыто руками. Я мягко их отвел, и они беспомощно упали ей на грудь. Она плакала: слезы еще не высохли на щеках, — но лицо было спокойно и безмятежно, и когда я смотрел на нее, тихая улыбка осветила это бледное лицо. Осторожно я положил руку ей на плечо. Она вздрогнула, но это было во сне. Снова я склонился к ней. Она вскрикнула и проснулась.

Одно движение моей руки — и больше никогда она не издала бы ни крика, ни звука. Но я задрожал и отшатнулся. Ее глаза впились в мои. Не знаю, чем это объяснить, но они усмирили и испугали меня; я затрепетал от этого взгляда. Она встала с постели, все еще глядя на меня пристально, не отрываясь. Я дрожал; бритва была в моей руке, но я не мог пошевельнуться. Она направилась к двери. Дойдя до нее, она повернулась и отвела взгляд от моего лица. Чары были сняты. Одним прыжком я оказался около нее и схватил ее за руку. Она упала, испуская вопли.

Теперь я мог убить ее: она не сопротивлялась — но в доме поднялась тревога. Я услышал топот ног на лестнице, положил бритву на место, отпер дверь и громко позвал на помощь.

Вошедшие на крик подняли ее и положили на кровать. Несколько часов она лежала без сознания, а когда жизнь, зрение и речь вернулись к ней, оказалось, что она потеряла рассудок: бред ее был диким и исступленным.

Призвали докторов — великих людей, которые в удобных экипажах, на прекрасных лошадях и с нарядными слугами подъезжали к двери моего дома. Многие недели они провели у ее постели, собирались на консультацию и тихо и торжественно совещались в соседней комнате. Один из них, самый умный и знаменитый, отвел меня в сторону и, попросив приготовиться к худшему, сказал мне — мне, сумасшедшему! — что моя жена сошла с ума. Он стоял рядом со мной у открытого окна, смотрел мне в лицо, и его рука лежала на моей. Одно усилие — и я мог швырнуть его вниз, на мостовую: вот была бы потеха! — но это угрожало моей тайне и я дал ему уйти. Спустя несколько дней мне сказали, что я должен держать ее под надзором, должен приставить к ней сторожа. Это сказали мне! Я ушел в поля, где никто не мог меня услышать, и веселился так, что от хохота моего содрогался воздух.

На следующий день она умерла. Седой старик проводил ее до могилы, а гордые братья пролили по слезе над бездыханным телом той, на чьи страдания при жизни взирали с ледяным спокойствием. Все это питало тайную мою веселость, и когда мы ехали домой, я смеялся, прикрывшись белым носовым платком, пока слезы не навернулись мне на глаза.