В нашем институте было литобъединение по имени «Родник»; руководить им доверили доценту Залесскому. Он возглавлял кафедру советской литературы — кому же еще пестовать молодые, так сказать, побеги этой литературы? Но нужно отдать ему справедливость: вполне бездарно общался с нами доцент. При нем инакомыслие студентов вынуждено было шутовски притворяться наивностью, плохой осведомленностью, а после его ЦУ — оно и вовсе набирало в рот воды. Втройне это должно было относиться к Камилу, вчерашнему ссыльному из города Джамбула. И ведь не было за его плечами нормальной средней школы — «ремеслуха» была, а сразу за ней — университеты ГУЛАГа. Если бы не те умницы и эрудиты из числа зэков, которые трогательно пеклись об его просвещении, нельзя было бы и помыслить о филологическом факультете. Но там ему подсовывали случайно не изъятый тюремщиками роман «Боги жаждут» и с голоса, без имени автора, предлагали заучивать стихи Николая Гумилева, а как методически правильно разбирается «Муму» или что такое суффиксы — этому Гулагпросвет не учил же!

Сейчас мне надо как бы отмотать пленку назад, чтобы для читателя тот случай не перескочил в другое время: Камил — еще не признанный лидер нашего кружка, на Хемингуэя он еще не замахивается… Больше того: он внутренне съеживается, когда столичные студенты роняют такие словечки, как «имажинизм» или «контрапункт». Тот же экзистенциализм, уже помянутый, нелегально входил в моду тогда, и кто-то хвастал способностью выговорить его не запнувшись. Подобно чеховскому герою из «Учителя словесности» Камилу казалось позором, что он — единственный и последний в своей среде, кто не читал «Гамбургскую драматургию» Лессинга; скоро он убедится, чудак, что не читало большинство, а читавшее меньшинство не поняло, что никакой Лессинг роли тут не играет… Но пока — томят его ущербные комплексы, — так вот, дело было именно тогда.

Собрался на чтения и разборы собственной продукции наш «Родник». С моей точки зрения, руководящий доцент всегда бубнил примерно одно и то же; но в тот день он как-то особенно противно, с повадкой Прокруста или гробовщика, прикладывал свою соцреалистическую рулетку к нежным и горьким стихам Олега Чухонцева, к такому рассказу Володи Войновича, который не стыдно печатать и теперь. Выходило, что самое пленительное, самое живое у них — оно-то как раз и непригодно! И Камил не смог вынести этого. Он встал. Он смотрел на главу кафедры, которому суждено еще не раз принимать у нас экзамены, и объявлял ему совершенно непримиримо: на самом деле, М. П., непригодны вы… да-да, именно вы-то и непригодны… слухом и чутьем к искусству природа обделила вас…