Я думала о том, как странно, что в конце концов все складывалось лучшим образом. Кто-то с претензией на оригинальность обмотал электрические лампы полосками фиолетовой и зеленой ткани, и хотя выглядело это ужасно, но создавало полусвет, в котором папа мог дать отдых глазам и подремать. Я посмотрела на него, чтобы убедиться, что он действительно спит, и меня поразило, каким хрупким выглядел этот человек, готовый отправиться в тюрьму. На этот раз в голове моей не зажглась ни одна свеча, но я вновь восхитилась его храбростью. И вновь ужаснулась его полному равнодушию к моей судьбе. Он сплел паутину из мыслей и чувств вокруг своего намерения рискнуть свободой, но ни одна из этих нитей не затрагивала ни меня, ни нашу семью. У меня был чудесный отец, и у меня вообще не было отца. Кроме того, я достаточно поняла из разговора в центральном холле, чтобы сообразить, что в прошлом отец дурно поступил с мистером Пеннингтоном и во время нынешнего кризиса тоже повел себя с ним не слишком порядочно. Та же сила, что забрала из нашей жизни мебель тети Клары и нередко давала знать о себе в других случаях, проявлялась и сейчас. Но теперь она действовала, чтобы защитить тетю Лили и Нэнси от ужасного горя. Папа был храбр и жесток, бесчестен и добр, он говорил, что заказал по десять тысяч экземпляров каждого памфлета, а на самом деле – всего по две тысячи, и с ужасающе холодным безразличием упомянул о жизни Куинни только в самом конце. Я могла бы добавить к списку его парадоксальных качеств то, что у него не было денег и авторитета, но при этом он обладал невероятным могуществом; ибо через двадцать четыре часа мистер Брэкенберд помиловал Куинни Филлипс.

Так и случилось, что одним прекрасным утром все мы стояли за воротами, махая на прощанье тете Лили, уезжавшей в догкарте[84] с мужем Милли, отошедшим от дел букмекером, краснолицым здоровяком, который сразу же попросил нас называть его дядей Леном. Хотя нам было жаль расставаться с тетей Лили, мы прощались с ней с легким сердцем. Наш дом освободился от тяготевшего над ним ужаса, и если мы и продолжали представлять Куинни сгустком тьмы, сокрытым в слишком тесной камере, то нам, по крайней мере, не являлись иные, гораздо худшие видения. Кроме того, с наших плеч спало тяжкое бремя добрых дел, которое мы носили слишком долго: фортепиано наконец-то принадлежало нам одним, и больше не нужно было бояться, что за него усядется тетя Лили и, чтобы развлечь нас, станет играть на слух (в ее случае – чрезвычайно обманчивое чувство) популярные современные песенки, зажав громкую педаль; и, если в сад забежит бродячая собака или на подоконник сядет дрозд, не придется нервно ожидать, когда раздастся: «Папочка не покупает мне собачку»[85] или «Птичка сказала “чирик-чирик”». Несмотря на то что мы испытывали огромное облегчение, мы горячо любили тетю Лили и радовались, что она уезжает с таким хорошим человеком. Ибо он и впрямь был очень добрым, хотя и удивительно практичным. Когда они с папой пили херес с печеньем в гостиной, пока тетя Лили заканчивала сборы, мы услышали, как он сказал, что все отговаривали его жениться на Милли, а он просто велел им не лезть не в свое дело, хоть и понимал, что они имели в виду. Но они ошибались. С тех самых пор она стала честной и чистой, как брильянт, он повторил это дважды. Он не мог бы пожелать себе лучшей жены, и, если она говорит, что тетя Лили нужна ей в «Псе и утке», пусть будет так. Хотя он признался, что хотел бы видеть за стойкой своего лицензированного заведения кого-нибудь другого, особенно после такой видной девушки, как Руби.