– Ничего никак не может называться, на то оно и ничего.

– Но тогда нельзя называть его бисквитом.

– Я и не называл его бисквитом, это ты его так назвала. Это твоя часть ничего. Ты ждешь, что я придумаю для него название, так нечестно. – Он взял несколько прядей ее золотистых волос и потянул за них, а она запрокинула голову и рассмеялась.

Они вели себя несерьезно.

– Но послушайте, насчет денег… – начала я.

– О, разумеется, это очень нелепо, – сказала Розамунда, возвращаясь к шитью, – но мама говорит, что было бы хуже, если бы он обнищал или умер. И потом, мы обе очень любим шить.

Констанция и Розамунда казались безмятежными, хотя, как я поняла позже, их жизни в роли жены и дочери были невыносимыми. В конторе, где кузен Джок работал главным бухгалтером, его считали настолько толковым сотрудником, что платили ему большое жалование, а потом и вовсе назначили его управляющим одной из дочерних компаний; но он отказывался съезжать с Найтлили-роуд, и можно было бы сказать, что он живет как бедняк, если бы он не тратил огромные суммы на спиритизм. Половину вечеров он проводил за игрой на флейте, а другую половину – за спиритическими сеансами; он даже привозил медиумов с континента и неделями содержал их, пока общество проверяло их способности. Констанции и Розамунде он выделял так мало денег, что, хотя они бывали у нас только на каникулах и по выходным, им приходилось брать свое шитье с собой. Но они добродушно объясняли, что шьют очень медленно, а потому им нужно непрерывно работать, и своим усердием они привнесли в наш дом атмосферу умиротворенной расслабленности, и вскоре мы подстроились под их легкий темп. Они садились на лужайке в два глубоких плетеных кресла, которые мы нашли в доме, когда только приехали, клали себе на колени чистую ткань, доставали из сумок отрезы шелка и батиста, чтобы создавать наряды для женщин, едва ли более богатых, чем они сами, но которым больше повезло с их защитниками, и по несколько часов очень спокойно работали. Из-под пальцев Констанции по подолу нижней юбки медленно стекала фигурная кайма, тени от рощи двигались по лужайке, Розамунда делала стежки на груди ночной сорочки, пока они постепенно, словно распускающийся бутон, не складывались в монограмму. Во второй половине дня мы шли гулять – Ричард Куин всегда рядом с Розамундой – и обходили свои любимые особенные места, которые есть у каждого ребенка вблизи его дома, не забывая в правильное время года заглянуть сквозь решетку на дом, пустовавший так долго, что все розовые кусты превратились обратно в шиповник, покрытый плоскими медно-красными цветками, и переросли забранные ставнями окна первого этажа. Появились у нас и новые радости. Ричарду Куину легко давались арифметика и математика, он любил числа как таковые. Мы шли по какой-нибудь длинной скучной улице, и он в восторге замирал, когда мы подходили к дому, чей номер представлял собой одно из тех простых чисел, которые относятся к виду четырежды что-то плюс один и всегда могут быть представлены в виде суммы двух квадратов[86]. При виде них он чувствовал то же самое, что, вероятно, чувствует какой-нибудь любитель роз, когда набредает в саду на особенно крупный, яркий и душистый цветок; нам же они, разумеется, казались одинаковыми. Он составил таблицу с этими простыми числами, и мы носили ее с собой. Однажды мы пережили несколько восхитительных мгновений, когда раньше него обнаружили на бесконечной уродливой улице со множеством лавок номер двести восемьдесят один.