«Если время идет, то должно быть то, что стоит. Стоит сознание моего «я»(58.9).

«Чем больше сознает человек свою духовность, тем яснее он понимает обман своего, кажущегося движения во времени»(58.98).

Может показаться, что Толстой годами твердит одно и то же. Еще в «формулах жизни» (в 1902 и в 1903 годах) он утверждал, что духовное начало, обитающее в человеке, неподвижно, а движутся его пределы отделенности. Примерно то же самое и с теми же выражениями мысли пишет Толстой и в 1910 году (см. 89.154). Совпадения очевидны. Но есть и существенное различие. Тогда Толстой шел ко второму духовному рождению, был на подходах к состоянию Птицы Небесной, и освобождение от заблуждения движения духовного существа было необходимо ему в прикладных целях – для того, чтобы восторжествовала добродетель и «то, что составляет основу всех добродетелей: вытекает любовь… самоотвержение, воздержание, бесстрашие, вытекает усиленное, уясненное требование того, что мы называем совестью, что есть не что иное, как сознание своей духовности» и что, в свою очередь, дает наибольшее благо человеку как таковому.

Теперь, после второго духовного рождения, ему важно само по себе положение о неподвижности сознания духовного Я, а не то, что из него «вытекает». Совсем другое ударение в мысли. В соответствии с требованиями состояния жизни Птицы Небесной ударение мысли выставляется не столько на добродетелях и любви и не столько на благе человека или человечества, сколько – в соответствии с принципом «духовного эгоизма» – на себе духовном, на добывании коренного Я из-под завалов ложного я – иначе: на обретении Я отдельно взятого человека все большей и большей подлинности и всемирности.

«Думал о том, что основа призрачности жизни в том, что мы называем движением… Т. е., что движение то, без чего мы не может мыслить, понимать, сознавать жизнь, есть только призрак такой же, как тот, когда тебе, стоящему неподвижно, тогда как всё со всех сторон равномерно бежит вокруг тебя, кажется, что всё стоит, а бежишь ты. Точно то же совершается и с основной сущностью человеческого «я»(57.101).

Подлинность Я добывается тем, что Толстой называет так же, как и многие мудрецы до него – «освобождением», освобождением от чувства-сознания призрачности собственно человеческого «я». Такое самоотречение иногда граничит с самоотрицанием, отрицанием Льва, Петра, Ивана, как иллюзорного, фиктивного, не существующего образования – тени истинного Я.

«Самоотречение?! Разве можно отрекаться от себя, когда "я" – только я телесное. Самоотречение есть отречение от того, что я ошибочно считаю собою. Самоотречение есть признание своей Божественности, вечности»(57.62).