Мне было тридцать пять, и я все еще верил – мое время истекает, а нужной мне помощи до сих пор не поступило. Я закончил терапию, когда меня приняли в Институт психоанализа в Чикаго.

Встретившись со своим аналитиком, я испытал своего рода разочарование: он был немногим старше меня – насколько грамотным он мог быть? Однако специалист имел хорошие рекомендации и уже успел выпустить публикации вместе с некоторыми признанными умами нашего времени. Он вполне понравился мне – как аналитик не отличался особенной косностью, обладал необычным чувством юмора и, кажется, питал ко мне уважение. Я работал с ним следующие пять лет, пережив свой тридцать восьмой день рождения целым и невредимым, и почувствовал настоящее облегчение.

Мы вместе занимались моей фобией; я ощущал спокойствие и поддержку. Я наслаждался психоаналитической терапией и очень рекомендую ее как ресурс для личностного роста.

В конце концов я нашел в себе силы обсудить с аналитиком тот тупик, в котором я застрял, относительно моей матери. Я думал: либо она правильно оценила безнадежность и бессмысленность жизни, либо не любила меня. Я не считал приемлемым ни один из данных вариантов. Но где-то в процессе лечения у меня получилось лучше понять ее и в какой-то степени простить. Она знала, каков ее выбор. Она видела, как развод разорил ее старшую сестру, а нужда вынудила ее вступить в еще один абьюзивный брак. Отрезанная от своей семьи, зависшая в супружестве без любви, моя мама не увидела какой-либо альтернативы. Ее суицид стал одновременно результатом отчаяния и жестом непокорности. Она была так глубоко на дне колодца с таким искаженным видением, что ее выбор на тот момент казался выходом из положения.

Я не избавился от всех симптомов, но до сих пор не чувствую необходимости в регулярной терапии. У меня все еще бывают периоды депрессии. У меня есть доверенный психиатр, который помогает мне с лекарствами в случаях надобности, и терапевт, к которому я могу обратиться, когда нужно. Я все еще работаю над своими проблемами; во время обсуждения этой книги с отцом, незадолго до его смерти, я получил дополнительный взгляд на свою мать. Отец напомнил мне, что она чувствовала тяжелую вину за собственное депрессивное состояние, за огромный денежный долг, взваленный на семью из-за ее лечения. В печальном, искаженном смысле ее самоубийство стало также самопожертвованием. Мама считала себя обузой для нас; избавление от этой обузы, в ее представлении, было нам подарком. Такая позиция безусловно помогает мне испытывать меньше злости по отношению к ней, однако теперь я не могу отделаться от неглубокой вины и могу позволить себе сильнейшую скрытую грусть лишь в маленьких дозах.