Но вина не давали. Еды нормальной тоже, велев пить бульончики и поменьше болтать, ибо от этой болтовни случаются искажения в магическом поле, что чревато нарушениями процесса регенерации. Именно так и сказали, глядя в очи и наслаждаясь редкою возможностью продемонстрировать свой ум военному. Все ж знают, что военные хоть сильны, но крепко туповаты.

Стрежницкий запомнил.

Так, на всякий случай… нет, мстить целителю — дело дурное и Боженькою крепко неодобряемое, но… мало ли как еще жизнь повернется?

Вот он и сидел у окошка, накинувши на ноги плед, мерз и думал о жизни своей, которая, если разобраться, была кругом себе никчемной. Может, конечно, для отечества и полезною весьма, но для самого Стрежницкого — одной непрекращающейся мукою.

Правда, когда дверь скрипнула, от размышлений отвлекая, он все же руку на револьвер положил.

Мука или нет, но это еще не повод с оной жизнью расставаться.

— Вы? — Стрежницкий отчего-то совсем не удивился. Верно, не потому, что ожидал подобного визита, скорее уж настой, которым его целитель потчевал, изрядно успокаивал нервы и настраивал на философский лад.

— Я, — сказала Авдотья, озираясь.

В комнатах было не в пример чище.

И пахло лучше.

А на столе даже букет роз появился в замысловатого вида вазе. Стрежницкий, проследивши за взглядом — Авдотья была готова поклясться, что розы он только-только заметил, — стремительно покраснел.

— Это… лакеи… своевольничают.

— Бывает.

Она не знала, о чем еще сказать, и потому сказала прямо:

— Чего вам надобно от Лизаветы?

— От кого? — Он слегка нахмурился, впрочем, тут же вспомнил, о ком речь идет, и неловко этак плечами пожал. — Замуж возьму.

— Вы ее не любите!

— Не люблю, — преохотно согласился Стрежницкий. — Но когда и кому это в счастливой семейной жизни мешало?

— Вы… вы непорядочный человек!

— А вы не заботитесь о своей репутации. Что батюшка скажет, если узнает?