— Расскажи.

— Ладно, — сказал он. — История действительно неприятная, но я расскажу. Может быть, ты лучше поймешь, что тебе нечего бояться за своего красавца, что я никогда бы не стал… — он повернул голову и посмотрел на лежащего на диване Кота. Кот на мгновение раскрыл глаза пошире и взглянул на него, а потом снова сузил глаза и уставился куда-то мимо. — Я, конечно, не ангел, но одного раза — мне хватило, — заключил Ковбой, помолчал, рассеянно вертя сигарету в пальцах, и откинувшись на спинку стула, резким движением раздавил ее в пепельнице.

— Мне было тогда лет семь-восемь, — сказал он. — Мы жили… Рыжик не показывала тебе, где она жила раньше?

— Показывала, — кивнул я.

— Ну, вот, я тоже жил — с родителями и с братом, — в том районе. Дома Рыжика еще не было, его даже еще не начали строить — там был пустырь, его как раз расчистили под стройплощадку, завезли плиты, обнесли забором… Но забор сразу же сломали, и мы с ребятами — нас было мальчишек пять-шесть из одного квартала — часто играли там, среди плит и… разного хлама. Не помню уже, во что играли, но играли нормально, — он пожал плечами, — конечно, иногда дрались, ссорились, но потом мирились, словом… Обычные мальчишки и обычные игры. Но когда моего брательничка выгнали из школы и этот великовозрастный болван — ему было тогда уже почти шестнадцать — стал от нечего делать слоняться с нами, мелкотой, по улочкам и тому пустырю, наши обычные игры закончились. Начались — другие…

Ковбой задумался и потянулся за новой сигаретой. Он рассказывал в своей обычной повествовательно-спокойной манере, но… Под спокойным тоном смутно угадывалось что-то

(спокойная толща воды… а в глубине — юркие рыбки… такие небольшие, юркие… пираньи?..)

другое. Неспокойное. И не… Впрочем, я не вглядывался. Он говорил, а я — слушал. Внимательно слушал.

— Ему нравилось стравливать нас друг с другом, — сказал Ковбой, — нравилось верховодить, нравилось чувствовать себя королем среди боявшихся и по-рабски обожавших его мальцов, но главное… Ему не столько нравилось, что они боятся его и лезут из кожи вон, лишь бы заслужить его снисходительное одобрение… А одобрял он — разбитые стекла в первых этажах соседних домов, красиво поставленные дружкам синяки, меткое попадание согнутым кусочком проволоки — из натянутой между мальцами резинки — по ногам ковыляющей мимо сломанной ограды пустыря старушки… Не столько это, сколько превращение меня — своего младшего брата — в объект почти такого же поклонения и страха. Он сам с удовольствием играл роль божества — почти недосягаемого в своем величие — а из меня делал наместника этого божества на земле. Божество, оно — где-то там, наверху, и оно, как правило, лишь следит, как его представитель, его наместник творит суд и расправу… Но даже не это было самым поганым, — Ковбой покачал головой и выпустил струю дыма без всяких колечек, просто выдохнул дым, и сразу же снова затянулся, взяв сигарету не как обычно, а большим и указательным пальцами — по-простому. — Самое поганое было то, что мне начало это нравится и… Самое поганое — это роль такого наместника, потому что… — он на секунду задумался, — из всех жалких мальчишек-рабов, из всех пресмыкавшихся перед ним — перед божеством — подхалимов, наместник… Наместник — самый жалкий и самый пресмыкающийся. Он — самый зависимый… Не в жизни, не в игре, не в… — Ковбой щелкнул пальцами, стараясь подобрать слово, — а у себя вот тут, — закончил он и постучал пальцем себе по лбу, так и не подобрав. Но этого было и не нужно.