– Какую?

– Выносливость, – ответила Эмма.

На ней уже были руны смелости, точности и меткости, а также целебная руна. Но Ангел не дал Сумеречным охотникам рун, чтобы заглушить душевную боль, – не было рун, чтобы справиться с тоской и залечить разбитое сердце.

Мысль о том, что гибель родителей была неудачным экспериментом, бессмысленным опытом, причинила Эмме куда больше боли, чем она ожидала. Все эти годы она считала, что они погибли не просто так, но теперь выяснилось, что для их гибели не было никаких оснований. Просто поблизости в тот момент не оказалось других Сумеречных охотников.

Джулиан осторожно взял Эмму за руку, и она почувствовала знакомое и приятное скольжение стила по коже. Когда руна была закончена, она словно влилась в ее кровь потоком прохладной воды.

Выносливость. Ей нужно было вынести это, вынести это знание, побороть его и победить в битве. Ради Тавви, подумала она. Ради Джулиана. Ради всех них. И тогда, возможно, она осуществит свою месть.

Джулиан опустил руку. Его глаза были широко раскрыты. Руна сияла на коже у Эммы с такой яркостью, которую она не видела никогда прежде. Края ее горели огнем. Эмма быстро опустила рукав, не желая, чтобы остальные заметили это.

На краю утеса стоял белый жеребец Кьерана. В отдалении шумел прибой. Эмма повернулась спиной к океану и пошла к проему в скале.

25 В саркофаге приморской земли

25

В саркофаге приморской земли

Эмма и Джулиан первыми вошли в пещеру, за ними внутрь шагнули остальные, а Марк замкнул цепочку. Пол узкого тоннеля был усеян неровно разбросанной галькой. Даже в темноте – Эмма не отваживалась зажигать колдовской огонь – было видно, что мох на каменных стенах потревожен человеческими пальцами.

– Сюда приходили люди, – пробормотала Эмма. – Много людей.

– Слуги? – тихо спросил Джулиан.

Эмма покачала головой. Она не знала. Она чувствовала холод, приятный холод, холод битвы, который разливался из живота по всему ее телу. Этот холод обострял зрение и как будто замедлял время, давая бесконечные часы на то, чтобы выправить полет клинка серафимов, чтобы скорректировать угол меча.

На спине у Эммы висела Кортана, тяжелая, золотистая, шептавшая ей голосом матери: «Сталь и закалка, дочь моя».

Они вышли в сводчатый зал. Эмма застыла на месте, остальные столпились вокруг нее. Никто не произнес ни слова.

Зал оказался вовсе не таким, каким его запомнила Эмма. Там было полутемно – казалось, во все стороны расходится бесконечная чернота. Дверей-иллюминаторов не было. На каменной стене рядом с Эммой были начертаны слова стихотворения, которое каждый из них уже выучил наизусть. Строки сияли тут и там.