Я не ощутил, как порвалась нить обережных бус, когда ты потянулась к моему длинному верхнему одеянию. Я едва помнил, как сам снял его, как осыпался с шеи костяной амулет, как упали несколько сломанных перьев с воротника. Неважно. Неважно, ведь они меня не спасут. Я склонился над тобой, распростертой на постели, и снова поцеловал, и посмотрел в глаза. Там, в мерцающей тьме, не было обреченности и покорного страха ― только упрямое трепетное «Да». И лед сломался. Во мне разгорался огонь: от того, как ты улыбнулась, как взяла мою руку, прижала к груди. Я услышал сердце сквозь невесомую преграду плоти и ребер.

– Джейн.

– У тебя это так странно звучит… повтори.

Ты всегда без страха произносила мое имя, зачарованное погибелью. Чужой для наречия яна узор звуков, «Джейн», тоже нес в себе колдовство. Иное. Запретное. Твое. И я ему подчинился.

…Мы не говорили больше. Мы не могли отстраниться друг от друга, и я узнал, как порабощают тебя самые легкие поцелуи в шею, самые невесомые касания пальцев к пояснице. Сильнее других, сильнее тех, что ниже, настойчивее, жарче. Ты изведала их впервые, вновь не зная ничего за пределами книг, вновь ведомая лишь природой, ― и отозвалась. Потянула меня ближе, теснее, обнимая и запуская в волосы пальцы, выгибая в невинной порочности спину, чтобы прижаться грудью к моей груди. Я вспомнил обещанное в обмен на правду, ту, что столько была перед глазами. Огонь еще не стер память, даже завладев всем остальным.

«Я не трону тебя против твоей воли». Но…

– Я так долго желала этого. ― Ты открыла глаза. ― И я буду гореть в аду. Идем со мной.

В одной из историй, которой страшат юных влюбленных, ― о безумной колдунье, носившей ожерелье из человеческих сердец, ― в конце сгорел целый мир. Так сгорал и наш, и я не смог этого остановить.

…В ночь Созидания пролилась кровь ― когда ты вскрикнула и прильнула ко мне, хрупкая, обжигающая и необходимая. Кровь стала благим знамением, ведь за болью пришла жажда, шепнувшая твоими губами: «Забери эту грань…». И я забрал ― целуя тебя, вжимая в сбившееся покрывало, то плавно оглаживая, то стискивая узкие бедра, ловя каждый выдох и стон до последнего. Я услышал его, и почти сразу пламя внутри откликнулось хрипом, вспышкой, дрожью, и угасло вместе с твоим. Но мы опустошенно замерли рядом лишь ненадолго. Вскоре снова наши губы соприкасались, снова мы сплетали пальцы, снова, уже смелее и нетерпеливее, изучали друг друга. Ты возвращала все поцелуи ― исступленно, трепетно, а порой отчаянно. Обводила пальцами рану на моей спине, и, будто вспоминающий тебя зверь, она отзывалась колющей болью. Но потом ― когда мы вновь легли, когда я закрыл глаза, думая, как очнусь в другой яви, яви без тебя, ― ты дотронулась губами до этого рубца над лопаткой, и боль сгинула.