«Ты продался своему богу, подобию бога, и подставил ему щеку…»

«…как он велел…»

«…как он велел!»

«Кто ты теперь, кто, где тебе быть, где?»

Пальцы сводит, ломаются ногти. Я стискиваю зубы и запрокидываю голову к небу, только бы заглушить этот гогот. Они правы. Правы, что клянут меня, правы, что припоминают мой самый большой самообман. Я не белый. Никогда не буду белым. И даже не заслуживаю права звать домом их дом.

…Там, на холме, священник-католик следил за суетливым тушением огня. Он, одетый в черное, с таким же тугим воротником, как у Нэйта, сложил ладони у груди, но губы были недвижны. Само его присутствие, сама надменная поза кричала: «Ищете того, кто сделал это? Слепцы!». Но ведь шериф, человек с оружием, грешник, никогда не скажет такого слуге Господа. Не бросит обвинение тому, чьи прихожане ― трое самых верных людей. Тем более, нет такого права у краснокожего шерифа. У дикаря.

– Здесь никто не упокоился, патер. ― Я произнес это, тихо приблизившись, когда пламя уже сдалось. ― Ни единой души. Все обошлось.

– Но ведь всем нужна молитва, ― отозвался священник, еще довольно молодой, лишь с проседью на висках, и блекло улыбнулся. ― Во всяком случае, тем, кто наделен душой.

– Разве не все мы наделены ею?

– Люди, мой друг. ― Он глянул на силуэт судна, по которому двигались фигурки, потом, особенно остро, ― на остов башни Великого. ― У демонов, к примеру, ее нет. И у тех, кто водит с ними дружбу. Впрочем, это вам должен был рассказать ваш пастырь.

И, развернувшись, он пошел прочь. Чтобы спустя несколько часов появиться снова, рядом с телом того, в чью лавку ночью явились летучие чудовища. Чтобы глядеть на меня и задавать раз за разом вопросы: «Кто воздаст за кровь?» и «Кто повинен в ней?». Я мог лишь слушать, давать пустые обещания, а потом… сбежать сюда. Чтобы метаться зверем, и кричать в пустоту, и упасть, и не подниматься, пока не уймется тошнота, не схлынет желание: в омут, прямо сейчас, на самое дно. Однажды я нашел здесь силы и ответы, но ныне ― только муки и застрявшее в горле «За что?». И черепа из-под земли откликаются смехом: «Ты сам это выбрал, сам, забыл?»

И под сенью леса, коленопреклоненный и захлебывающийся, я вспоминаю.

…Моя мать, Маленькая Серая Белка, вырезала игрушки ― зверей, которые казались живыми. Этим она славилась, но порой, найдя понравившуюся деревяшку, садилась совсем за другое, за человечьи силуэты: мужчину, распятого на кресте, и женщину, покрывшую волосы платком и качающую младенца. Она носила их в город. И их охотно обменивали.