Закрыв глаза, я вытягиваю из Хадсона столько силы, сколько могу взять. Он все еще слаб после того, что происходило в Яме, но я уже успела дать ему достаточно энергии, чтобы запустить процесс исцеления, и сейчас ему намного лучше, чем было всего несколько часов назад.

Моя татуировка начинает светиться, словно волшебные огни, постепенно загорается каждая точка. Когда свечение доходит до моего локтя, я решаю, что взяла у Хадсона достаточно силы.

– Давай! – кричу я Хадсону и, повернувшись к Флинту, принимаюсь за дело – пытаюсь исцелить его.

Снова закрыв глаза, я направляю во Флинта столько энергии, сколько могу, настолько быстро, насколько могу.

Вокруг нас ведьмы, ведьмаки и вампиры атакуют, используя клыки и чары. Но я не обращаю внимания. Я просто не могу. Флинт потерял столько крови, и он так плох, что, если я потеряю концентрацию хотя бы на миг, это может нанести ему непоправимый урон.

Я не специалист в этом деле и не очень понимаю, что делаю. Как и с Мекаем, когда мы явились сюда в первый раз много недель назад, я просто следую за болью, за раной и делаю все, чтобы срастить сломанное и порванное.

К тому же мою спину прикрывает Хадсон. Я слышу, как он отшвыривает вампиров, ведьм и ведьмаков от Флинта и меня, знаю, что он то и дело переносится, защищая нас, и я еще никогда не была настолько рада, что у меня такая крутая пара.

Наверное, на кого-то другого я бы не смогла положиться так, как на него, не доверила бы ему свою жизнь и жизнь Флинта. Но это Хадсон, и я точно знаю – пока он жив, до нас никто не сможет добраться.

Поэтому я целиком сосредоточена на Флинте и начинаю с артерии, потому что если я не остановлю кровотечение, то все остальные травмы будут уже не важны. Он уже потерял столько крови. Его дыхание стало поверхностным, пульс замедлился, и я знаю – у него не будет ни шанса, если я не потороплюсь.

Я не очень-то разбираюсь в биологии, но наверняка эта маленькая скользкая штука, из которой хлещет кровь, есть не что иное, как артерия. Я хватаю ее – радуясь тому, что она не втянулась в ногу, как в некоторых фильмах о войне, и начинаю сращивать ее.

Это оказывается труднее, чем я ожидала, и я не знаю, потому ли это, что мне еще никогда не приходилось заниматься такими тяжелыми ранами, или потому, что Флинт так безнадежно плох.

Мне не хочется думать, что причина заключается во втором, поэтому я подавляю страх и фокусируюсь на том, что знаю, на том, что могу понять.

– Не смей умирать, Флинт, – приказываю я, соединив края артерии, и стараюсь срастить их, рисуя в своем воображении сотни и сотни мелких стежков.