Плевать. Ей сейчас лишь бы отдохнуть и вновь согреться — холод льдов и снегов вновь их окутывал.

В это время комната Генриха охватила Ральфа теплом Летарта, его летними днями, просачивающимися в открытое окно. В комнате Генри будто никого и не было все эти три дня — уборку не проводили, пыль с улицы ложилась на поверхности тумб, шкафов, стола.

Стол. Там что-то изменилось. Появилась детская игрушка! Деревянная лошадка, сделанная совершенно неумелой рукой, да и выкрашенная явно детской. Но она была старой, разбухшей от многолетней сырости, в трещинах, а хвост держался на честном слове. Краска тоже посерела, в каких-то местах облупилась.

Игрушка, принадлежавшая Генриху, выстроганная его отцом.

Портал закрылся сразу, как только Риз и Генрих оказались в комнате. Он не хотел растрачивать силы понапрасну, поэтому проверил все вокруг лишь своим чутьем магии. Казалось, все спокойно. Первым делом Генри прошел к шкафу и переоделся, абсолютно не обращая внимания, что Риз все ещё была здесь. Сегодня он собирался выйти к людям как король, так что и выглядел соответственно. Черный камзол, расшитый золотой нитью, выгодно выделял его медные волосы. Немного жарковато для летнего сезона в Летарте, но после пронизывающего холода гор было самое то. Не хватало только короны на голове. И пусть это была серийская корона, сегодня он заберёт ещё и Летарта.

Сверившись с часами, что до казней на дворцовой площади, которые проходили ежедневно, было ещё время, Генри прошел за стол, чтобы потратить его на обдумывание своих действий.

— Ну так кто? Кто из нас тебе понравился больше? — никак не мог угомониться Ральф. Он запрыгнул на кровать, поднимая небольшое облачко пыли в солнечном луче, и с озорной улыбкой смотрел на Риз. Хоть и получил свое, отставать все равно не собирался.

— Это же… — пробормотал Генрих, тучей нависая над столом.

У него не было игрушек с раннего детства, но он смутно помнил, как ещё совсем маленьким клянчил у отца лошадь. Думал, что с ней станет рыцарем, который сможет защитить маму от болезней, и отец сделал ему деревянную. Сам. «Мама…» — тогда она ещё была жива, а Вильгельм был любящим отцом. Зачем он оставил ее здесь? Старой игрушки недостаточно, чтобы извиниться за жизнь в страхе и нелюбви! Если он хранил ее все эти годы вместе с тёплыми чувствами к сыну, то почему все время пытался избавиться от него?!

— Не прощу… Я никогда не прощу тебя! — рявкнул он, швыряя игрушку в стену, и, оперевшись обеими руками на стол, опустил низко голову и часто задышал, будто ему не хватало кислорода в лёгких. При каждом вздохе он издавал хрип, а в груди вдруг стало так больно.