В писательских снах, особенно досаждавших мне в ту пору, когда я занимался своей самой ранней беллетристикой и униженно добивался расположения очень капризной музы («на коленях, ломая руки», как тот достославный Мармлед в пыльных штанах перед своей Мармледи у Диккенса), я мог, к примеру, видеть, что правлю гранки, но книга каким-то образом (великое «каким-то образом» сновидений!) уже вышла в свет, в буквальном смысле «в свет» – вынутая из мусорной корзины и протянутая мне чьей-то рукой – во всем своем окончательном и кошмарном несовершенстве, с опечаткой на каждой странице, вроде таких глумливых подмен, как «махал он» вместо «махаон» или бессмысленного «атомная» вместо «томная». Или же я мог спешить на собственный литературный вечер и гневаться из-за людской толпы и вереницы автомобилей, запрудивших улицу, после чего с внезапным облегчением понимал, что мне всего лишь нужно вычеркнуть в рукописи два слова «запрудивших улицу». Та разновидность снов, которую я могу определить как «сны-небоскопы» (не «небоскребы», как, вероятно, запишут две трети класса), относится к подразделу моих профессиональных видений или, лучше сказать, служит предисловием к ним, потому что уже с раннего отрочества редкая ночь проходила без того, чтобы какое-нибудь старое или новое впечатление не вступало в мягкую потаенную связь с моим пока еще безмолвным гением (ибо мы «ван», что рифмует и, собственно, означает «one» в Маринином отрывистом, с низко звучащей гласной русском произношении). На явление или обещание искусства в такого рода снах указывал образ пасмурного неба, затянутого многослойными облаками, неподвижными, но обнадеживающе белесыми или безнадежно серыми, но зато непрерывно плывущими, обнаруживающими художественные признаки прояснения, и вот сияние бледного солнца пробивается сквозь самый тонкий слой, – но лишь для того, чтобы порыв ветра вновь накинул на него куколь, поскольку я еще не был готов.

К писательским и профессиональным снам примыкают «мрачно-безысходные» видения: пророческого уклона кошмары, таламические катаклизмы, зловещие загадки. Угроза нередко могла быть хорошо спрятана, и какое-нибудь невинное происшествие, если я его отмечал в своем дневнике и позднее возвращался к нему, только задним числом обнаруживало тот провидческий отпечаток, который Дунн объясняет действием «обратной памяти»; но сейчас я не намерен вдаваться в обсуждение сверхъестественного элемента, присущего снам, замечу лишь, что нам недостает некоего логического закона, определяющего допустимое число совпадений в данной области, в случае превышения которого совпадение перестает быть таковым и образует живой организм новой истины («Скажите, – спрашивает гитаночка Осберха двух мавров, Эль-Мотеля и Рамера, – каким в точности должно быть наименьшее число волосков на теле, чтобы его можно было назвать “волосатым”?»).