Где-то очень далеко часы на церковной башне, слышимые лишь по ночам, дважды прозвенели и прибавили четверть.

«Smorchiama la secandela», на местном диалекте, который Ван понимал лучше итальянского, проговорила лежащая на кровати бандерша. Девочка вздрогнула у него на груди, и он накрыл ее своим оперным плащом. В пропахшем салом мраке, на каменном полу, рядом с навсегда сброшенной им полумаской и его ступней в бальной туфле, появился призрачный узор лунного света. То был не Ардис, то была не библиотека, то была даже не комната, предназначенная для людей, а просто грязная ниша, в которой спал вышибала до своего возвращения к должности тренера по регби в муниципальной школе где-то в Англии. Рояль, единственный предмет в пустом зале, играл, казалось, непроизвольно, но на самом деле его внутренности теребили крысы, искавшие сочных отбросов, положенных туда служанкой, которая любила немного музыки, когда ее перед рассветом привычно будил острый укол в пораженной раком матке. Разрушенная вилла утратила всякое сходство с увиденным Эриком «сном наяву», но маленьким нежным существом в отчаянных объятиях Вана была Ада.

4

Что такое сны? Случайная череда сцен, тривиальных или трагичных, подвижных или статичных, невероятных или привычных, с более или менее правдоподобными событиями, дополненными разными диковинными деталями, сцены, в которых умершие исполняют новые роли в новых костюмах и декорациях.

Обозревая свои более или менее памятные сны, виденные в продолжение прошедших девяти десятков лет, я могу разделить их по содержанию на несколько разрядов, два из которых превосходят прочие своей характерной определенностью. Я имею в виду сны профессиональные и эротические. В двадцать лет видения первого рода повторялись почти столь же часто, как и второго, причем и те и другие предварялись бессонницами, вызванными или десятичасовым разливом профессиональных занятий, или воспоминаниями об Ардисе, этой занозе, сводившей меня с ума в дневные часы. После работы мне приходилось обуздывать мощное течение своих мыслей, но плеск сочинения, напор требующей воплощения фразы не могли остановить и целые часы, проведенные во мраке и тревоге, и когда мне удавалось добиться хотя бы небольшой уступки, поток все так же продолжал струиться за стеной, даже если я самогипнозом (ни обычное усилие воли, ни снотворные пилюли уже не действовали) заключал свое сознание в границах какого-нибудь иного образа или предмета мыслей – только не об Ардисе, не об Аде, поскольку это означало бы утонуть в стремнине еще худшего бдения, полного ярости и раскаяния, желания и отчаяния, несших меня в бездну, где предельное физическое изнеможение наконец нокаутировало меня забытьем.