«Только в скулу», остерег Ван молодую леди.

«Ты предпочитаешь скелетики», пролепетала она, когда Ван коснулся мягкими губами (ставшими вдруг еще суше, чем обычно) жаркого твердого маслачка кузины. Он не мог не вдохнуть ее de Grasse, модных, хотя и откровенно игривых («пафосских») духов, и сквозь них ощутить пламя ее Маленькой Larousse, как он и та, другая, сказали, решив заточить ее в ванне с водой. Да, очень порывистая и душистая. Бабье лето – слишком теплое для мехов. Крестъ холеной рыжеволосой (rousse) девушки, его четыре горящие конечности. Потому что нельзя вот так погладить (как он сейчас) медную маковку, не представив себе сразу нижнего лисенка и парных угольков.

«Так вот где он живет», сказала она, озираясь, поворачиваясь, пока он с удивлением и грустью помогал ей высвободиться из ее мягкой, просторной, черной шубы, гадая между тем (он любил меха): котик? Нет, выхухоль. Услужливый Ван восхитился изяществом ее стана, сшитым у портного серым костюмом, дымчатым фишю, а когда последний соскользнул и растаял в воздухе – ее длинной белой шеей. Сними жакет, сказал он или подумал, что сказал (стоя с разведенными в стороны руками, в антрацитовом костюме, самовозгораясь посреди мрачной гостиной этого мрачного дома, англофильски названного «Вольтеманд-Холл», в Кингстонском университете, осенний семестр 1892 года, около четырех пополудни).

«Пожалуй, сниму жакет, – сказала она, на мгновенье нахмурившись со свойственной женщинам озабоченностью, сопровождающей такого рода намерения. – У тебя центральное отопление, а у нас, девочек, только утлые камины».

Она сняла его, оставшись в белой сборчатой блузке без рукавов. Она подняла руки, чтобы запустить пальцы в свои яркие локоны, и он увидел ожидаемые яркие впадины.

Ван сказал: «Все три створки pourtant открыты и могут открываться шире, но все они выходят на запад, а этот заросший травой двор внизу – молитвенный коврик вечернего солнца, – от чего гостиная только сильнее нагревается. Как это ужасно для оконницы – не иметь возможности повернуть свою парализованную амбразуру и увидеть, что там, на другой стороне дома».

Рожденный Вином, Вином и помрет.

Она щелкнула замком черного шелкового ридикюля, выудила из него носовой платок и, оставив сумочку с разинутой пастью на краю буфета, отошла к дальнему окну и стала там, ее хрупкие плечи душераздирающе вздрагивали.

Ван заметил длинный, синий, с фиолетовой печатью конверт, торчащий из сумочки.

«Люсетта, не плачь. Это слишком легко».

Она вернулась, вытирая нос, обуздывая влажные детские всхлипы, все еще надеясь на решительное объятие.