Чем дольше я смотрела на них сейчас, дожидаясь Мидира у трона, тем больше удивлялась тому, что он принял в свою семью и меня. Пускай и негласно, пускай и не кровно, но благодаря ему даже после смерти Оникса я чувствовала себя так, будто у меня по-прежнему есть отец. Такая преданность заслуживала соразмерной платы.

Решив не торопить Мидира, я молча сложила за спиной руки и отвернулась. Летом и осенью в тронном зале было больше света, чем в любой другой точке замка. Стеклянные колонны отражали лучи и разносили их так далеко, что обычные стены из кремовых плит превращались в золотые, а длинные узкие окна, выложенные витражом, светились. После гибели отца тронный зал не использовался по назначению: здесь хранили ветхие гобелены о прошлом, устаревшие письма и портреты моих предков, которые отец попрятал по катакомбам после смерти Неры и которые я повелела найти сразу же, как заняла его место. Они пылились, сложенные в сундуках там, где всего один поворот Колеса назад выстраивались ярлы и летописцы. Отныне лишь нефритовая статуя Дейрдре в бриллиантовой короне и я были этому залу гостями.

В такие моменты, когда я приходила сюда предаться воспоминаниям и полюбоваться на отцовский трон из черного гранита, вместо которого уже давно должен был стоять трон мой, мы с нефритовой Дейрдре подолгу смотрели друг на друга. Она – воплощение триумфа, а я – воплощение потерь. Если Дагаз, та безумная старуха, не врала, то передо мной действительно стояла я сама. От этого становилось вдвойне печальнее: должно быть, «Память о пыли» о многом умалчивает, ибо как же Дейрдре должна была нагрешить, чтобы переродиться мной?

– Драгоценная госпожа!

В это утро, лишенное сытного завтрака с парным молоком и сладкой дремы в постели, мне подумалось, что именно с тронного зала должен начаться мой военный поход. Он стал отправной точкой, местом встречи и сбора. Правда, Ллеу не был приглашен.

– Драгоценная госпожа, – снова позвал меня он тем не менее и прошел через зал между колоннами. Его поступь в кожаных башмаках была мягкой, как у кошки, и ничего бы не выдало его присутствия, не заговори он со мной первым: – Ах, госпожа… До чего же искусная работа!

Я растерянно проследила за его взглядом, полным мальчишеского обожания, и опустила голову вниз. Несмотря на то, что Гвидион обзывал Ллеу чванливым гордецом, он вовсе не был заложником своего высокомерия, как многие советники и сейдманы до него. Ллеу умел признавать и свои ошибки, и чужое превосходство, особенно когда это превосходство демонстрировал его собственный младший брат.