– Рубин, ну же, открой мне дверь, – та пошла ходуном, пытаясь отодвинуть преграждающее трюмо. – Давай помиримся. Негоже встречать осенний Эсбат в обиде и распрях…
– Поди прочь от меня!
– Рубин, пожалуйста… Пусть этот мир наконец-то станет целым. Ты – это я, а я – это ты. Мы…
– Хватит повторять! Если ты откроешь эту дверь, Селенит, то не видать тебе ни меня, ни целого мира. Я сброшусь в Изумрудное море, ты слышишь?! Я умру. Я убью себя! Оставь меня в покое!
Шарканье моих ног, которые я с трудом подчиняла себе и отрывала от пола, заставил трясущуюся дверь застыть, а Селена – замолкнуть. Я и впрямь подобралась к самому краю выступа, уже протиснувшись боком в арку, и оказалась под синевой неба и над зеленью вод. Теперь ветер свистел где-то там, на вершине скалистого хребта – что на самом деле был хребтом драконьим – и обдувал лицо, такой соленый, что у меня щипало губу. Я несколько раз облизнула ее, морщась, снова потерла рукавом платья лицо, не разбирая, что за влага по нему течет: кровоточат раны или слезы бегут – и принялась ждать.
Прошла одна минута, две, три… Дверь стояла, нетронутая, создавая мнимое ощущение безопасности. Я недоверчиво приблизилась к ней, просунув голову в расщелину и заглянув в комнату. Селенит попросту не мог оставить меня в покое и уйти – значит, думал или выжидал. Или делал что-то хуже…
– Руби!
На этот раз голос раздался у меня за спиной, но принадлежал он не Селену. Тем не менее я взвизгнула и развернулась, занося острую основу поломанного гребня, чтобы защититься, но позволила агатовым когтям перехватить мою руку. Гребень тут же выпал и, отскочив от края балкона, утонул в море.
– Что с твоим лицом? – спросил Солярис, стоя под крылом цепляющегося за скалистые выступы Сильтана, со спины которого он спрыгнул мгновением раньше. Несмотря на это, первым делом я все равно проверила его глаза – золотые. Значит, то взаправду, а не очередной обман.
Вместо того, чтобы ответить, я разрыдалась. Губу вновь защипало – не то от слез, не то от прикосновений Сола, когда он принялся стирать с нее кровь, трогать и осматривать с выражением безэмоциональным и отстраненным, но сосредоточенным. Я знала, что от переизбытка чувств он всегда каменеет так же, как каменеют драконы от старости, и оттого заплакала пуще прежнего: как же, должно быть, ему больно и стыдно видеть меня такой! Уничтоженной не войной, а собственным проклятьем, и разбитой вдребезги, как ваза.
– Рубин, – позвал Солярис тем самым голосом, которым говорил со мной каждую ночь каждого дня, что я валялась в лихорадке после минувшего Рока Солнца, возвращенная к жизни, но не оправившаяся от этого возвращения сразу. – Успокойся. Никто тебя больше не тронет. Все хорошо. Иди ко мне,