– Ты помнишь летний Эсбат? Как мы танцевали под тисовым древом и целовались под яблоками, – повторил Селен слово в слово, прижав меня к себе так близко, что я смогла убедиться наверняка: в груди у него глухо, сердце не бьется, и никаким запахом он не обладает тоже; ничего из того, что делает людей людьми, у Селена нет. – Помнишь, что обещала мне, прежде чем я ушел? Ты сказала, что поцелуешь меня еще раз, когда я сниму свою маску. Ты поклялась Солнцем и четырьмя богами, Рубин. Такую клятву даже королевы не имеют права нарушать.

Селен считал, что обнимает меня, но то были не объятия, а тиски. Его руки, лежащие у меня на талии, словно превратились в свинец. Меня тянуло вниз под этой тяжестью, и всю мою волю эта тяжесть раздавила. Тело, – или проклятие, что им теперь управляло, – больше не сопротивлялось, будто хотело этого. Лицо Селена размылось из-за слез, застеливших мой взор. Все, что я могла – это исступленно плакать от непонимания того, что со мной происходит и что мне делать дальше. Потому я не увидела, как Селен наклонился ко мне, но заметила, что хватка его усилилась, приподнимая, притягивая. Наши алые волосы переплелись у нас на плечах, лбы столкнулись, и бледные бескровные губы накрыли мои, вбирая в себя скомканное дыхание. Поцелуй вышел неловким и неумелым – так целуются дети, считая, что достаточно прикоснуться к кому-то ртом и застыть на мгновение, чтобы вас объявили мужем и женой.

А затем Селен укусил меня.

Я почувствовала острые зубы на своей нижней губе и то, как они входят в нее до самого основания, тянут на себя и перекусывают пополам. Рот наполнился кровью быстрее, чем слюной, и все потекло прямо Селену в горло, пока он жадно вгрызался в мне в лицо, разрывая то на части.

Я завизжала, но не от боли. Ужас притупил ее, как маковое молоко, и даже когда Селен прожевал часть моей губы, проглотил ее и вдруг перекинулся на мою щеку, я не вспомнила о ней. Я вспомнила лишь о Тир-на-Ног – блаженной обители королей и героев, куда не смогу попасть после смерти, потому что от моего тела не останется ничего, что можно будет водрузить на погребальный драккар и отправить вплавь. Я сгину в желудке чудовища кусок за куском, точно пища, которую вкушают на пирах, и никто даже не узнает, что со мной стало. Я исчезну в небытие – и плотью, и душой.

Руки, вяло машущие и отбивающиеся, сжались в кулаки. Я собралась с теми силами, что еще оставались во мне, схватила Селена за шею, вырвала из его воротника золотую булавку и воткнула ему в глаз.

– Рубин! – ахнул он, словно я оскорбила его, и отшатнулся назад, прежде чем неаккуратно вытащить булавку из алого, как моя кровь на его губах, зрачка.