Я отвечаю не сразу – потому что ответа у меня нет. Я делаю что-то не то. Что-то не то. Но это неважно, когда она здесь, передо мной, и в ее карих глазах светится множество самых разных эмоций, пробуждающих во мне чувства, которые я не подпускал к себе уже давным-давно.

Но ни одно из них не содержит в себе такой ответ, который мне нужно дать ей сейчас. Мне вообще не следует об этом думать. А потому вместо того, чтобы сказать то, что я хочу, я беру в руку одну из шахматных фигур, изображающих драконов. Затем показываю ее ей и отвечаю:

– Ты сама хотела посмотреть на чудовищ.

Она почти не смотрит на фигуру. Вместо этого насмешливо бросает:

– Я не испытываю страха перед трехдюймовым драконом.

Глупая девчонка.

– А следовало бы.

– Да ну? – Ее голос звучит сдавленно, и мне кажется, что она начинает понимать, что к чему. Правда, сейчас от нее не исходит запах страха. Напротив, она пахнет так, что… Черт возьми, нет. Я не стану об этом думать, как бы я того ни хотел.

И вместо этого я отстраняюсь. И смотрю, как она начинает психовать, когда повисшее между нами молчание затягивается все больше и больше.

В конце концов я прерываю молчание и разряжаю нарастающее между нами напряжение, потому что знаю, что сама она этого не сделает.

– Если ты не страшишься зловещих ночных тварей, то чего же ты тогда боишься вообще? – Сказав это, я делаю над собой неимоверное усилие и притворяюсь, будто мне совсем не важно, каким будет ее ответ.

Во всяком случае, до тех пор, пока она не говорит:

– Мало чего. Человек мало чего боится, если он уже потерял все, что для него имело значение.

Я замираю, потому что ее слова действуют на меня, как глубинные бомбы – они вонзаются в меня глубоко-глубоко и взрываются с такой силой, что я боюсь, как бы не сорваться прямо здесь и сейчас, у нее на глазах. Душевная боль, которая, как мне казалось, давно уже осталась в прошлом, пронзает меня, рвет на куски. И я чувствую, что кровоточу опять, хотя мне казалось, что из меня уже вытекло все, что я только мог потерять.

Я подавляю в себе это чувство. И не могу понять, почему оно не уходит, почему оно все еще здесь, передо мной, пока до меня не доходит, что боль, которую я вижу сейчас, – это ее боль.

Ужасно сознавать, что она страдает от таких же ран, какие жизнь нанесла и мне, даже если ее шрамы и отличаются от моих. И поскольку теперь я знаю это и признаю, мне становится еще труднее отступить, сдать назад. Становится почти невозможно сделать то, что я должен сделать.

И вместо этого я протягиваю руку и беру одну из ее кудряшек. Они нравятся мне, потому что в них столько жизни, столько энергии, столько радости, что прикосновение к ним заставляет меня забыть все причины, по которым нельзя позволить ей остаться здесь, среди нас.