– Хадсон, посмотри! – шепчет она, глядя на небо. – Разве оно не прекрасно?

– Да, прекрасно, – соглашаюсь я.

Она бросает взгляд на меня, и ее дыхание пресекается. Но голос ее звучит как ни в чем не бывало, когда она замечает:

– Да ты ведь даже не смотришь на небо.

Мне хочется сказать ей, что я смотрю на нечто еще более прекрасное, но эта ремарка прозвучала бы старомодно, так я не произношу ее. Должен же я сохранить хотя бы какие-то остатки гордости.

– Небо как небо. Я видел его и прежде, – отвечаю я вместо этого.

– Какой же ты неромантичный. – Она закатывает глаза и кладет руку на перила лестницы: – Пойдем посмотрим на это захватывающее сборище.

– Детка, самое захватывающее в нем – это я, – говорю я, когда мы спускаемся в вестибюль.

– Ты и твои трусы «Версаче».

– Э-э, по-моему, правильное их название – это «боксеры-брифы». И для девушки, которая утверждает, что я ей не нравлюсь, ты определенно слишком уж зациклена на моем нижнем белье.

Грейс поворачивается ко мне:

– Это неправда.

– Еще какая правда. – Я вскидываю бровь: – Я уверен, что ты думаешь о моем прежнем белье куда чаще и дольше, чем я сам.

У нее делается на удивление серьезный вид.

– Я говорю не о твоих боксерах. Я говорю об остальном.

– Об остальном?

– Я не питаю к тебе неприязни. Может, я и питала ее к тебе сначала, но… Она вздыхает: – Неприязнь определенно не относится к числу тех чувств, которые ты во мне вызываешь.

– В самом деле? – Теперь вверх взлетают уже обе мои брови, и я подаюсь к Грейс, потому что это становится интересным. – И что же ты чувствуешь?

– Я чувствую, что хочу танцевать! – восклицает она и торопливо идет по тесному вестибюлю.

Теперь уже я закатываю глаза. Как я не догадался, к чему сведется этот разговор.