Я пожелала дедушке и Берди доброй ночи, но не сказала им «прощай». Это стало бы признанием моего поражения. Того, что я опять сбегаю, ничего не изменив. Берди хранила молчание; ее глаза метались из стороны в сторону, будто следуя за мыслями в голове, и тем не менее поведение матери казалось более осознанным, чем раньше. Теперь я знала, что она может говорить: Мейси сказала мне, что она подслушала, как мать шепталась с дедушкой. Мне хотелось подойти к ней и заставить заговорить. Объяснить нам, за что дедушка просил у нее прощения.

Иногда все, что нужно, чтобы простить наших родителей, – это понять их собственное детство. Джеймс, вероятно, прав. Но я – обыкновенный человек, с самым обыкновенным запасом прочности и смелости. Я сомневалась, что мне достанет того и другого, чтобы разгрести прошлое Берди, даже если оно поможет понять мое собственное.

Когда я встала, дедушка взял меня за руку, будто знал, что я прощаюсь. Он смотрел на меня печальными глазами, словно готовился сказать что-то важное. Я схватила блокнот, с помощью которого он с нами общался, положила его на колени и дала ему в руку карандаш.

Терпеливо ждала, слушая шуршание карандаша по бумаге.

Задрапируй ульи.

Я прочитала вслух.

– То есть задрапировать черной тканью? Но ни один пчеловод в округе не умер, дедушка. А ты поправляешься. Не волнуйся, хорошо?

Он покачал головой и написал еще два слова.

К несчастью.

Я сдвинула брови.

– Не понимаю. Я знаю, когда ульи не драпируют после смерти пасечника, это к несчастью. Я не забуду, если это тебя беспокоит. Но ты ведь поправишься и еще долго будешь с нами.

Он разжал пальцы и позволил карандашу упасть на пол. Берди села прямо, внимательно наблюдая за ним. Как будто каждый из них ждал, что другой заговорит.

Мейси постучала по открытой двери, прежде чем войти.

– Глупые поверья, – обронила она пренебрежительно. – И дедушке пора спать.

– Я просто хотела пожелать доброй ночи.

Дедушка стал подниматься со стула, отклонив помощь сестры.

– Спокойной ночи, Мейси, – сказала я.