Но были и те, что, наоборот, шумно восхищались царской дерзостью: Нин дал понять всей стране, что он больше не тот человек, которому можно связать руки традициями, если они его не устраивают, какими бы древними они ни были.
Когда Оннес на вопрос Ану-син ответил, что, если с Эришумом стрясётся нечто непредвиденное, то место туртана займёт либо он, либо шакну Шамашхасир, он даже не подозревал, насколько близкими окажутся эти перемены. Одни придворные недоумевали, отчего выбор царя пал на главного казначея, а не на преданного шакну; другие, которые в прошлом ходили в военные походы вместе с Оннесом, говорили, что иначе и быть не могло. Ведь Оннес с отрочества жил в военном лагере, он чувствовал себя дома скорее на поле брани, чем в казначейской палате. Это человек меча, говорили они, а не письмен и цифр на глиняных табличках.
С того дня, как был оглашён царский указ, Оннес с рвением и пылом принялся осваивать особенности своей новой должности. Он не только изучал высшее армейское искусство, но также занимался ремеслом простых солдат: под звуки трубы, в казармах, на поле, вместе с новобранцами, по целым дням ходил в строю шагом, стрелял из лука и пращи, бегал под тяжестью полного вооружения, перепрыгивал рвы. Преодолевая многолетнее вынужденное подчинение традициям, в нём пробуждалась кровь бывалого воина, сурового, выносливого, упрямого, — того, кем он был рождён.
Помня о том, что случилось с его предшественником, зная, что место туртана мечтал заполучить Шамашхасир, Оннес делал всё, чтобы укрепить в войсках любовь к себе. Он подходил к воинам, заговаривал с ними, выслушивал их рассказы о последних походах и вспоминал прошлые победы со своими старыми боевыми соратниками.
Чем сильнее телом и увереннее духом чувствовал себя Оннес, тем печальнее становилась Ану-син. Её любимый муж всё реже делил с ней ложе: первую часть ночи он посвящал отдыху, предпочитая спать в своих покоях; вторую — делам военным и государственным. Ассирийская армия готовилась выступить в поход; разлука с любимым была неизбежна, а Ану-син уже сейчас чувствовала себя покинутой и одинокой.
К горькому чувству тоски и неопределённости будущего (время шло, а предвестников того, что её предначертание должно свершиться, всё не было) примешивалось мучительное раскаяние. Неожиданно для себя Ану-син стала тяготиться чувством вины. Она всё чаще задавала себе вопрос: как сложилась бы её судьба, если бы она оставила ребёнка Эришума, если бы родила? Ответ был всегда один и тот же: она никогда не стала бы энту и не вышла замуж за Оннеса — и этот ответ причинял ей ещё больше боли. Она сердилась оттого, что не могла принять его, и оттого, что не находила другого. Вытравив плод насильственной связи, она своим выбором обрекла себя на бездетность и теперь испытывала вину перед Оннесом. Ану-син знала, что больше всего на свете он хотел иметь детей от неё: она видела эту мечту в его глазах, она чувствовала это желание в его напоре каждый раз, когда они занимались любовью, он говорил ей об этом своими прикосновениями, своей лаской, своей страстью. Он не упрекал её за то, что она неспособна зачать от него, никогда не спрашивал о том, кто был её первый мужчина, и, однако, она ясно чувствовала его боль и его невысказанную досаду. Но Ану-син и самой с каждым днём становилось всё труднее избавиться от своей собственной боли. Клеймо бесплодной, «негодной» жены жгло её, разъедало душу; и тем сложнее было ей как прежде гордо держать голову, чем чаще она ловила на себе взгляды окружающих: осуждающие, пренебрежительные или сочувствующие.