Я пересекаю комнату, хватаю из сумки фотоаппараты и чуть не роняю их, в спешке желая добраться до карт памяти.

– Полегче, – останавливает меня Брэндон, забирая камеры из моих трясущихся рук. – Дай я это сделаю.

Он с ловкостью опытного фотографа достает карты памяти, и мы возвращаемся к папиному ноутбуку.

Мы ждем загрузки программы. Ноут так тормозит, что мне хочется вскочить, сбегать вниз и врубить мамин мощный Макбук, который она использует – использовала – для редактирования фотографий. Мы ни разу не включали его после ее смерти – по большей части из-за фото на рабочем столе, где я, совсем крошка, уткнулась в мамину шею.

Глаза заволакивает слезами, и я говорю себе: перестань ныть! У нас тут важное дело.

Наконец программа загружается, и на экране мелкими значками выстраиваются фотографии с маминой карты памяти.

– Ничего себе, – выдыхает Роуэн.

Снимки пропитаны ужасом. Мертвые дети на улицах. Залитые кровью двери. Везде пыль, грязь, пот и слезы. Рыдающие женщины. У мужчин такие жуткие раны, что не дай бог увидеть эти фотографии во время еды. Брэндон спокойно прокручивает их, но тоже слегка позеленел.

– Потрясающие фотографии. Твоя мама была отчаянной женщиной.

Я прекрасно знаю, как талантлива она была.

– Это все рабочие снимки. Посмотри другую карту памяти.

Он вынимает и вставляет в ноут следующую карту. Мы снова ждем.

Грудь теснит предчувствие: здесь что-нибудь будет. Здесь обязательно что-нибудь будет. Наверное, я мазохистка. Мучаю себя и мучаю. Эта карта памяти пуста. На ней вообще ничего нет. Ничего.

– У нее есть еще какой-нибудь фотоаппарат? – смотрит на меня Брэндон.

Я киваю.

– Еще две дешевые камеры. Она возила их с собой про запас. Но они были в чемодане.

– А это что? – указывает Брэндон на отблеск от линз.

– Пленочная камера. У нас нет проявочной, поэтому я не знаю, что там. Не могу же я отнести в фотолабораторию снимки с кровавой бойней.