– Я не могу здесь оставаться, мама! Там Дункан! В павильоне! Со своей зазнобой!
– Папа! Прошу тебя.
Из тоненьких обрывков воздуха, которые Ли Мей удалось заполучить себе в легкие, она лепила слова мольбы.
Рука Рахарио все сильнее смыкалась на горле Дункана, крепче прижимала клинок к его шее.
Дункан стиснул зубы, с гневным негодованием во взгляде. Почти презрительным.
– Ты, поганый оранг-путих, больше никогда не дотронешься до моей дочери. Ты никогда больше ее не увидишь. Ты меня понял?
Перед глазами Рахарио заплясали красные искры, в ушах у него зашумело; может быть, то был шелест, шорох воздуха, который пробивался к нему.
– Я клянусь всем, что мне свято, иначе я убью тебя.
– Не делай этого, Рахарио. Прошу тебя. Ведь это мой сын.
Он повернул голову. Даже в слабом свете маленькой лампы ее глаза светились синим сапфирным цветом. Она казалась испуганной, но подбородок был храбро вздернут; она пополнела, темные волосы были с проседью. И, похожая на ту Нилам, которую он когда-то знал, за ее спиной маячила ее дочь. Маленькая девочка, которой годы назад он подарил на пляже раковины.
Из-за их спин протискивалась вперед еще одна тень. Очерчиваясь в мужчину его возраста, скорее меньшего роста, но сильного, ружье наизготовку, нацеленное на него.
Расставив ноги, он напрягся, неподвижно прицелившись в лоб Рахарио, и глаза его поблескивали жестко и холодно, как голубое стекло.
– Хоть один волос упадет с головы моего сына – и ты мертв.
Уголок рта Рахарио приподнялся в презрительной усмешке.
– Это и есть твоя жалкая месть, Бигелоу? Твоя плоть и кровь соблазнила и обесчестила мою дочь. Месть за то, что я имел твою любимую женщину? За то, что я был у нее первым? За то, что тебе всегда приходилось бояться, что ты у нее лишь временная затычка?
Пол не шелохнулся, и глазом не моргнул.