– Великий Маг, ученик Заратустры и Гегеля, повелитель стихий – Ходжа-ибн-Хуссейн – проездом через Париж. Последние сеансы! – объявил Остап, распахнув портьеры затемненного зала, и все затихли, теряясь в догадках. Костюм Алисе придумал он и старательно обучал фокусам, подарив специальную толстую книгу с описанием различных трюков. Только тогда на представлении из-под плаща мага не вовремя вылетела курица, ошалело метнувшись «в партер». Ее ловили все гости, кудахтавшую, ронявшую перья, а папа, схватив шаль с плеча жены, накрыл-таки несчастную птицу и торжественно передал испуганной Верусе. Та опрометью кинулась на кухню с трепещущим свертком, чтобы поскорей спасти хозяйскую шаль. Белую шаль, белую с длинной игривой бахромой… А Остап? Каким был он? Алиса помнила его неизменную естественную элегантность – Браун всегда казался уместно нарядным – в черном смокинге на приемах или в вылинявшей гимнастерке Захара, косящим по утру со свистом траву в саду. Он был значителен, даже когда молчал, отсиживаясь в углу, на периферии спора и очень не любил, когда черный завиток выбивался на лоб из общей зализанности, чтобы предательски показать тщательно скрываемое мальчишество. Его внимательный взгляд – смешливый и грустный одновременно: смешливый на поверхности, как солнечные блики на водяной глади, скрывающей омут. И эта легкая тень загадочности – в нелепой седой пряди у левого виска, в какой-то нездешности, в необъяснимой значительности. Впрочем, возможно, девчонка-Алиса придумала все это, а взрослая Алиса обозлилась на Жана Маре, представившего на экране Эдмона Дантеса, – так сильна была уверенность, что граф Монте-Кристо должен быть точной копией Остина…

Как давно это было. Значит, таинственному господину Брауну – что за нарочито безликая фамилия? – уже где-то за 45. Странно, почему она никогда не задумывалась о его возрасте. Остин вышел из мира взрослых, покровителей, наставников, незаметно перейдя на ее территорию, в позицию равноправного товарищества. В санаторий Леже к израненной Алисе приезжал близкий друг с такими вескими полномочиями давнего, а может, изначального душевного родства, что никому – ни матери, ни Луке, ни близким подругам, не перепала подобная мера Алисиного доверия и откровенности.

И вот теперь эта Лаура. Гордится и радуется. Славно, конечно, что Остин не будет одинок, что заживет, наконец, по-человечески и однажды навестит их с кучей ребятишек. А Лаура будет кокетливо жаловаться, какой он безумный отец – ни в чем не может отказать малышам. «Дай им Бог!» – подумала Алиса, скрывая перед каким-то всевидящим оком свою зависть к чужим детям и к чему-то еще, о чем не хотелось признаваться даже себе самой…