На глаза снова навернулись слезы, я тяжело сглотнула.

– Я соврала. Мне хочется о нем поговорить. Как он?

– Напуган, – ответил Уэстон. – Нам не положено в этом признаваться, но нам страшно.

– Это не повод играть со мной в молчанку.

– Нет, не повод.

– Честное слово, Уэстон, такое чувство, будто парень, писавший мне письма из тренировочного лагеря, куда-то исчез.

Уэстон медленно кивнул, потер переносицу. И ничего не сказал.

– Ты был там с ним, – продолжала я. – Ты знаешь его лучше, чем кто бы то ни было. Зачем было писать мне такие письма, если он не был готов к тому, как они на меня подействуют?

– Вряд ли он думал о последствиях, – сказал Уэстон. – И о том, как его письма на тебя повлияют. Коннор не думал о том, много ли чувств вкладывает в них или мало. Он не думал об ожиданиях, которые возникнут у тебя. Он думал только о себе. Ему хотелось облегчить себе жизнь и пережить очередной день.

– Почему?

Уэстон недолго помолчал.

– Тренировочный лагерь – это настоящий ад. Весь день, каждый день нет ни одной свободной минуты, есть только приказы, которые нужно выполнять. Ты не можешь принимать решения, не можешь выбирать, тебе не позволено испытывать чувства. Тебе позволено только пахать до седьмого пота, до изнеможения, даже когда уже нет сил. Потом занятия. Потом снова тренировки. Максимальное напряжение физических и моральных сил, тебя как будто выжимают до капли. Нельзя плакать, хотя иногда хочется. В конце дня у нас был один свободный час, личное время. И за этот час мы выплескивали все, что накопилось в душе.

– Ты тоже писал письма?

Он кивнул.

– Кому?

«Кому ты изливал душу, Уэстон?»

Он пожал плечами.

– Разным людям.

Мгновение я смотрела ему в глаза, впитывая это его признание.

– Но тренировочный лагерь остался позади, теперь все вернулось на круги своя?