Усевшись по-турецки на полу, я перечитала письма из тренировочного лагеря. Все до единого. Попыталась представить, что все они написаны Уэстоном и стала ждать, когда меня затопит волна любви и восторга.
Ничего не получилось.
Ничего не получилось.
Когда я читала письма впервые, их содержание было для меня новым, каждое слово отпечаталось в памяти, оставило след, но мое сердце воспринимало их, как слова Коннора. В конце каждого письма стояла подпись Коннора.
– И что теперь? – прошептала я.
Я вернулась на диван, укуталась одеялом и снова включила телевизор. Дождь барабанил по окнам, и я заснула.
Он сажает меня к себе на колени и сжимает мое лицо в ладонях. Ладони у него мозолистые и заскорузлые, но прикосновение очень нежное, почти благоговейное. Большими пальцами он гладит мои скулы, наклоняется и целует меня. Поцелуй-вопрос, полный желания и потребности, которые я ощущаю всем своим существом.
Он сажает меня к себе на колени и сжимает мое лицо в ладонях. Ладони у него мозолистые и заскорузлые, но прикосновение очень нежное, почти благоговейное. Большими пальцами он гладит мои скулы, наклоняется и целует меня. Поцелуй-вопрос, полный желания и потребности, которые я ощущаю всем своим существом.
Он отстраняется, и я открываю глаза.
Он отстраняется, и я открываю глаза.
– Мне так много нужно тебе сказать, – говорю я.
– Мне так много нужно тебе сказать, – говорю я.
Какая у него красивая улыбка, она полна облегчения и надежды.
Какая у него красивая улыбка, она полна облегчения и надежды.
– Скажи…
– Скажи…
И вновь меня разбудил стук в дверь, на этот раз весьма настойчивый и громкий. За окнами сгущался сумрак – похоже, я проспала весь день.
Я отбросила одеяло и одернула пижамную рубашку. Посмотрев в глазок, я увидела молодого человека в парадной военной форме, в фуражке и белых перчатках.