Я обошла диван, заглянула мамочке в лицо: она была очень бледная, покрасневшие глаза неподвижно глядели в пол.
– Что ты делаешь? – спросила я, присаживаясь перед ней на корточки.
Я пригладила ее растрепанные волосы, чтобы не закрывали лицо, а на сердце у меня скребли кошки. Прежде мамочка уже впадала в такой ступор раз или два, но в последнее время ее поведение стало очень нестабильным.
– Все умирают, – прошептала она, глядя в пространство остекленевшим взглядом.
– Скучаешь по папе? – спросила я.
Мамочка посмотрела на меня, но тут же отвернулась, по ее щеке потекла слеза.
– Так, давай-ка уложим тебя в постель.
Я встала, помогла мамочке встать, повела ее по коридору, потом вверх по лестнице, в ее комнату. Мамочка села на кровать, на лице ее застыла печаль. Я расстегнула ее блузку, сняла бюстгальтер, нашла ее любимую ночную рубашку и через голову надела на нее.
– Вот так, – приговаривала я, укладывая мамочку.
Когда она легла, я сняла с нее ботинки и джинсы, укрыла простыней и одеялом, а потом она повернулась ко мне спиной.
Я прижалась губами к ее холодной, чуть влажной щеке, но мамочка не шевельнулась. Я похлопала ее по руке и заметила, что у нее грязь под ногтями.
– Мамочка, чем ты сегодня занималась?
Она отдернула руку.
– Ладно. Мы можем поговорить об этом завтра. Я тебя люблю.
Закрыв дверь, я на цыпочках спустилась по лестнице и прошла по коридору к своей комнате, но заходить туда не стала. Повернула регулятор термостата и вздохнула, когда из вентиляции пошел теплый воздух. Мамочка даже не спросила, почему я вся мокрая и дрожу.
– Это я, – прошептала я, проскальзывая в свою комнату.
Я приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы протиснуться внутрь – открыть ее шире не позволял комод. Я ожидала увидеть в комнате Эллиотта, но его там не было. Он стоял в ванной, весь мокрый и дрожащий. Из одежды на нем были только насквозь промокшие джинсы, а на плечи он накинул одно из моих полотенец.
– Что ты делаешь? – спросила я, входя в ванную.
Губы Эллиотта посинели, зубы стучали.
– Не могу согреться, – ответил он.