Казалось, из тела забрали всю силу. Хадижа опустилась на пол, невидящим взглядом смотря на разбросанные вокруг рисунки, а перед глазами открытая дверь и выходящий в ночь женский силуэт.
— Я не понимаю! Не понимаю! Не понимаю! — ощущение одиночества, острой болью пронзающее сердце, ненужности, брошенности завязались внутри тугим узлом, мешая вздохнуть.
«Она ее бросила! Мама ее бросила!», — эта мысль звучала в голове со всем отчаяньем и обидой, на который способен ребенок. Хадижа словно перенеслась на пять лет назад, переживая этот эпизод заново в самых ярких красках, возможно, слишком ярких. Взгляд упал на один из портретов матери, и девушка безжалостно скомкала бумагу, потом следующий, и следующий. Она с остервенением рвала рисунок за рисунком, словно пытаясь оставить от бумаги лишь микроскопические кусочки. Злые слезы жгли глаза, скатываясь по лицу и падая на рисунки, размывая карандаш и краску уродливыми пятнами. Хадижа подняла взгляд на холст перед ней.
Снова перед ней возникло заплаканное лицо матери, когда она, гордо застыв перед всей семьей, заявила, что не вернется к отцу, разбивая надежду и мир дочери на осколки. Злость дала Хадиже силу, чтобы подняться и в один шаг преодолеть расстояние до холста.
— Ненавижу! — она толкнула картину, и та с грохотом упала, опрокидываясь на бок. — Ненавижу, — повторила Хадижа, снова опускаясь на пол, который разноцветным ковром покрывали обрывки рисунков.
— Хадижа? — дверь распахнулась: на пороге стоял Зейн.
Мужчина с удивлением осмотрел царивший вокруг беспорядок и Хадижу, сидящую среди всего этого с отсутствующим видом.
— Хадижа! — с возросшей в голосе тревогой снова окликнул ее Зейн.