Мы бросились к Цави.

Она застонала сначала громко, потом едва слышно. Аполлония заговорила с ней на своем языке. Цави истекала кровью, и темная лужа быстро растекалась вокруг нее.

– Английский, – пробормотала Цави. – Мне нравится английский.

– Что мне сделать, Цави? Скажи, что сделать! – попросила Аполлония.

Руки у нее дрожали, когда она ощупывала десятки кровоточащих дыр в костюме Цави. Похоже, Аполлония не представляла, с чего начать.

– На крышу, – сказала Цави. – Когда Хамок доберется до нас, отнеси меня в… в…

– В лазарет? – уточнила я.

Цави выдохнула:

– Да. Лазарет.

Аполлония огляделась по сторонам; губы у нее тряслись.

– Не думаю, что мы… Вряд ли у нас будет время, чтобы привлечь внимание Хамока.

– Я полежу там, пока вы за мной не придете.

Аполлония нервно рассмеялась, по ее щекам покатились слезы. Взрыв снаружи заставил здание из стали и бетона затрястись, как картонная коробка.

Аполлония подняла Цави, внесла в пластиковую лабораторию и уложила на пустой стол. Мужчины в костюмах биологической защиты наблюдали за ней, застыв и не говоря ни слова.

Аполлония пошарила взглядом по оборудованию и инструментам, испуганная и растерянная. Ей на глаза попалась канистра, и Аполлония схватила ее.

Из горла Цави вырвался булькающий звук, она испустила неровный протяжный вздох. Ее тело расслабилось, голова упала набок.

– Я должна… – Аполлония посмотрела по очереди на всех, кто стоял в пластиковом помещении десять на двенадцать футов. – Я должна связаться с отцом. Мы еще можем ее спасти.

Она выбежала из комнаты с канистрой в руках и помчалась по лестнице на крышу.

А я осталась на месте, таращась на ученых в костюмах полной защиты, а они таращились на меня, а потом почти все ринулись прочь из пластикового куба. Аппараты внутри попискивали, жужжали, дышали и работали насосами в едином ритме.

Цави прищурилась, видны были только края радужек и белки. Всего несколько минут назад она ходила, говорила, жила. Я гадала, как долго она протянет без дыхания, без кислорода. Сколько продержалась я сама?