В музыке, которая на сей раз пренебрегла звуками, всеми этими диезами, бемолями и аккордами, жили двое – разбудивший божественным огнем девичью душу Прометей и впервые увидевшая мир Пандора. Она исследовала мир, трогала его, удивлялась ему, он вел ее, учил, опекал, ласкал и вдруг сам сделался для нее целым миром. Но ни один сочинитель чакон и пассакайлей, сарабанд и мюзетт не мог бы передать звуками того страха, который несла эта развалившаяся на бессвязные, противоречащие друг другу, звуки и заново воплотившаяся в ином качестве музыка. Если бы Федька могла хоть минуту подумать, она бы нашла имя состоянию своему: наваждение.

Но она скакала ночным лесом, скакала на поиски, а чего – сама себе признаться боялась, до того глупа была ее мысль и нелепа тревога. И случилось истинное чудо – вдруг из-за деревьев с криком: «Стойте, ради Христа, стойте!» явился человек и едва не кинулся под конские копыта. Огонь факела осветил его лицо – это был Санька Румянцев.

Федька уставилась на него, как будто он опустился в лес прямо с нарисованных облаков, на глуаре, подножие которого было украшено деревянными позолоченными крыльями. Посмотрела, махнула факелом и – промчалась мимо. Это лицо было из какой-то другой жизни, из балета, который шел в совершенно другом театре. До чужих спектаклей Федьке не было дела.

– Да стой же, Федька, стой! – кричал вслед Санька, измученный, перепуганный, потерявшийся.

Но беспокойство о нем было бы несуразным, да и не могло зародиться в душе, вместившей сейчас совсем иную тревогу. Словно сам Господь бросил коню под копыта нужную тропу. Она вывела на поляну.

Снег был разрыт, как будто плясали и дрались кони. Свет от факела полетел по ней – и взгляду явилась картина: лазоревое сверкающее даже ночью пятно, причудливо разметавшееся, и рядом – черное, как скорбная человеческая фигура.

Федька подъехала, очертания стали четче, фигуры – вразумительнее. Она увидела лежащую женщину с неподвижным мертвым лицом. Женщина смотрела незрячими глазами в ночное небо – мира страстей человеческих для нее уже не существовало. А рядом сидел на снегу Шапошников, держал ее за руки, смотрел в лицо и тоже не двигался. Неподалеку валялись его шапка и погасший факел.

– Световид? – спросила Федька.

Он не ответил.

И тут Федька все поняла. Если бы в снегу лежал мертвый Санька Румянцев – она тоже села бы рядом и молчала, глядя ему в лицо, и молила Бога об одном – чтобы поскорее перестать ощущать себя и уснуть. Мороз – отменный помощник. И, сказывали, те, кто замерз во сне, улыбаются…

Это уже было однажды – страстное желание прервать собственную жизнь усилием воли! И способ избран тот же – выйти из дому, не одевшись, а потом шагать, и шагать, и шагать, обнимая себя руками, и упасть в снег, и потерпеть холод еще немного. Такое возможно, если умирает любовь, а ты спешишь ей вдогонку.