Секунду он сомневается и отвечает:

— Конечно.

— Ты говорил с ней? — спрашиваю спокойным голосом.

— Нет. — Он качает головой. — В Нью-Йорке в разгаре ночь. Здесь не ловит, я ходил дальше, чтобы проверить сообщения.

Размещаю на столе чайные приборы и сажусь.

— И были какие-то?

Он кивает.

— Да. Она звонила вчера.

Когда ты меня целовал? Вслух я этого не говорю. Вряд ли что-то изменится, если озвучить эту мысль.

Разливаю чай по двум кружкам и одну пододвигаю к нему. В свою добавляю капельку молока, глядя, как белая жидкость вращается в темной воде, образуя миниатюрное облачко, которое словно несет с собой бурю.

— Буря в чайной чашке, — шепчу я.

— Что? — чуть слышно спрашивает он.

— Чайная чашка. Смотри. — Я вливаю немного молока в его чай и смотрю, как вырастает еще одно облачно. Я никогда не задумывалась, откуда пошло это английское выражение. — Буря в чайной чашке, — выговариваю снова, ставя молоко на стол. Поднимаю на него глаза. Его лицо искажается болью.

Он перегибается через стол и берет мою ладонь в свою. Его прикосновение посылает импульс выше по руке, так что хочется обхватить его сильнее.

— Мне жаль, — шепчет он.

Качаю головой.

— А мне — нет.

Он молчит и выглядит очень подавленным. Если я не скажу ему сейчас? То пожалею об этом. Ему нельзя на ней жениться. Нельзя. На глаза набегают слезы и струятся по щекам, а я открываю перед Алексом душу:

— Я люблю тебя.

Он быстро втягивает воздух, ненароком еще сильнее сжав мою руку.