— Ты спасла его жизнь.

Я вспоминаю, как мы лежали спина к спине на полу в «Роллинг Джек». Он тоже спас мне жизнь.

Смотрю на свой незаконченный автопортрет. Здесь мне тринадцать. В последнее время я в основном пишу себя тринадцатилетнюю. В этом возрасте я лишилась своего лучшего друга, тогда же взялась за кисть. На подоконнике в моей квартире стоит новая баночка зефирного крема, и на картине тоже она есть. Перевожу взгляд с одной на другую, с реальной на нарисованную, и вскоре уже не вижу между ними разницы.

А потом пищит телефон. Сердце у меня — как в любовных романах или стихах. Оно бьется для другого, не только для меня. Мы все запрограммированы реагировать на этот звук. Трель уведомления вызывает выделение дофамина. Кто-то тебя хочет. Кто-то о тебе думает. Нам это нравится. Это щекочет нам нервы. И это знакомо всем.

Но все мы знаем и кое-что еще. То, чего никто не понимает. Я даже спотыкаюсь, когда бегу через комнату. Мое тело знает. Этот писк не похож на остальные, хотя технически он такой же, как все. Но почему-то заранее знаешь, что он особенный.

Джон

Я снова развожу газеты, но не в Провиденсе.

Я — Провидение. Магнус был монстром. Вот что он пытался мне сказать, когда упомянул Уилбура Уотли перед самой смертью. Он выбрал «Ужас Данвича», потому что, когда Уилбур сеял смерть среди горожан, он на самом деле расплачивался за свой грех. То, что Магнус мне сказал, не решение проблемы, не исцеление. Это было утешение. Я просто следовал самым темным из путей, ужасаясь тому, что я — Уилбур, что мои подозрения оправдались и во мне не осталось ничего человеческого. Но потом перечитал его письмо. И понял происходящее с его точки зрения. Уилбуром был он, а я был горожанами. Он не преуспел в этом мире и оказался в изоляции. Своим извращенным умом он стал понимать силу как отсутствие способности установить с кем-нибудь контакт. И эта сила возвышала над потребностью в привязанностях и человеческом общении.

Мне это все еще нужно, и в этом моя сила. Я — человек. Я — Провидение.

Мой новый дом в сельской местности. У нас здесь клубничные фермы. Много фруктов, мало людей. Я делаю все возможное, чтобы держаться особняком. Одна женщина на моем маршруте оставила мне на Рождество упаковку из шести банок пива, но я не написал ей записку с благодарностью. Сейчас я обречен быть вдали от людей. Я знаю это. Как знаю, что Хлоя меня любит, всегда любила. Когда веришь в себя, узнаешь много. Жаль, что я не понимал этого раньше, много лет назад.

После смены я еду с открытыми окнами. Слушаю наши песни и урчание в желудке. Подъезжаю к безлюдному полю. Останавливаюсь. Надо мной бездонное небо, под которым остывают мои турбины. Эта голубизна никогда не приедается, в отличие от неба Нью-Гэмпшира. В ней нет ни унции той серости. Я сажусь в дальнем уголке поля и гуглю знакомых мне людей: Хлою, маму, полицейского ДеБенедиктуса, Эггза, с которым столкнулся в торговом центре. Я радуюсь, узнав, что у него все хорошо. На последних снимках он выглядит повеселее. Хочется верить, что я имею к этому отношение. Я отправил ему то письмо, потому что подумал: если у тебя есть то, что кому-то нужно, отдай это ему. Мы с ним почти что друзья, хотя и не знаем друг друга. Иногда становишься другом человеку безо всякой причины. Смотришь на него и чувствуешь, что вы друзья, даже если больше никогда не поговорите. Это просто. И ты понимаешь это. То же самое с любовью, с Хлоей.