Я боюсь за тебя, Маша, боюсь до смерти, неужели ты не понимаешь?

Блузка летит следом за пиджаком, часы на тонком металлическом ремешке оказываются поверх одежды и скатываются по ней под тяжестью своего веса, со звонким стуком падают прямо ей под ноги, притягивая к себе внимание. Она смотрит на них слишком пристально, делает несколько глубоких вдохов, — вижу, как красиво приподнимается вверх обтянутая белым хлопком белья грудь, — а потом разворачивается прямо ко мне.

— Ты сам знаешь, как нужно поступить. И я знаю. У нас просто нет выбора, — вглядываясь в её потемневшие, блестящие то ли от гнева, то ли от ужаса, то ли от подступающих слёз глаза, я до последнего не замечаю, как она подходит почти вплотную. Только вздрагиваю и покрываюсь мурашками, когда моей шеи касаются пальцы, совсем ледяные на ощупь, и тут же перехватываю их в свои ладони, прислоняю к губам, — не целуя даже, а желая отогреть.

Наверное, в любое другое время я бы не удержался от сарказма по поводу того, что ей стало необходимо оказаться под угрозой смерти, чтобы вот так открыто, откровенно, по-настоящему потянуться ко мне навстречу.

Но ведь и сам я ждал до последнего, тянул четыре года вплоть до момента, когда продолжать жить без неё стало равно самоубийству.

— Мы можем инсценировать твою смерть, — мои руки непроизвольно крепче сжимают её хрупкие, тонкие пальцы, потому что я ожидаю взрыв негодования, возмущения, злости от подобного предложения. Сам знаю, как сильно она держится за последние ниточки, связующие её с больше не существующей Машей Соколовой, как переживает о бабушке, еле вынесшей череду потерь.

Но она лишь смотрит мне прямо в глаза. С тоской. С грустью. С проклятым, неимоверно раздражающим меня смирением, от которого выть хочется.

— Нам в любом случае нужно выждать хоть какое-то время с убийства Ларисы Ивановны. Оптимально несколько недель.

— Какого хуя, Маша?! — злобный крик внезапно оборачивается в пропитанный отчаянием шёпот, и я теряю последние крохи самообладания, с протяжным стоном опускаю голову ей на плечо, упираюсь носом в выступающую ключицу и жмурюсь, ощущая, как она обхватывает меня освободившимся ладонями, зарывается пальцами в мои волосы. — Почему ты не можешь просто воспользоваться шансом выбраться из этой заварухи и сохранить себе жизнь? Какого хуя ты такая правильная, а?

Её тихий, короткий смешок только усиливает впечатление абсурдности, полного сюрреализма происходящего. Вот сейчас мои пальцы чуть-чуть ослабят давление, не будут до красных пятен и будущих синяков впиваться в светлую кожу у неё на талии; сейчас я перестану судорожно обнюхивать её, как пёс перед скорой случкой; сейчас только распахну глаза, и она немедленно растает в воздухе, испарится, исчезнет, как обычная наркотическая галлюцинация.