Купленные напоследок сосиски пёс брать отказывается. Снова скулит и крутится под ногами, встаёт на задние лапы и скребёт по моим коленям, ощутимо царапая их когтями сквозь брючную ткань. Не сдаётся и в тот момент, когда я всё же занимаю водительское место: опирается о порог машины и не позволяет захлопнуть дверь.

— Нет, дружище, я предпочитаю обходиться без лишних привязанностей. И избегать отвественности за кого-либо, потому что жизнь показала, что справляюсь с этим откровенно хреново, — объясняю скорее самому себе, потому что пёс демонстративно чихает, — на самом деле чихает, заливая подставленную ему под морду ладонь слюнями, — на все мои разумные доводы и продолжает ломиться в машину. — И вообще, сейчас для этого совсем неподходящее время. Я и сам не знаю, как сложится моя жизнь уже завтра. Ну вот что я буду с тобой делать, если что-то вдруг пойдёт не так? Да и не хочу. Просто не хочу, не нужно мне это.

А у самого — дурацкая улыбка на губах. Потому что помню, как рассуждал точно так же двенадцать лет назад. Отнекивался от чувств, возникших внезапно, ворвавшихся в мою жизнь без спроса и укоренившихся в сердце особенно выносливым, но при этом таким прекрасным цветком. До последнего не хотел признавать, что уже не смогу просто отмахнуться, забыть, вырвать их из себя.

Когда смирился — было слишком поздно.

— Нам ехать ещё больше трёхста километров, — конечно же, это замечание тоже остаётся без внимания, не считая привычного жалобного поскуливания вперемешку с раздражённым рычанием, звучащим комично в исполнении мелкого щенка. — И погода там ужасная, — добавляю совсем неубедительно, тихо, на самом деле уже смирившись с тем, что именно собираюсь сделать.

Вздыхаю, возвращая настойчивому псу его же укоризненный взгляд, и выхожу из машины, чтобы открыть заднюю дверь.

— Только на сидение не залезать! — ответом мне становится какой-то сдавленный, урчаще-тявкающий звук, самоуверенно и ошибочно принятый за согласие.

Самому не верится в то, что творю. Но периодическое ёрзание позади себя, скрип и цокание когтей по резиновому коврику, громкое дыхание не позволяют забыть о принятом на эмоциях, импульсивном, столь несвойственном для меня решении.

— А знаешь, когда я уезжал из Москвы, то пообещал себе, что обязательно вернусь не один. Так что ты, в каком-то роде, мой вариант к отступлению, — признавать это вслух оказывается не так страшно, а в локоть мне упирается собачий нос, влажный и прохладный даже через рубашку. И хочется говорить, говорить, говорить, разгоняя пугающую тишину и вытаскивая наружу все живущие внутри страхи, непременно сводящиеся только к ней, лишь к ней одной.