Можно не убегать, чтобы спрятать от него красные от смущения щёки или по-щенячьи преданный взгляд, можно больше не переживать о том, что он подумает о моих к нему чувствах. Можно привстать на цыпочки и, подрагивая всем телом в такт заходящегося от счастья сердца, боязливо и осторожно прижаться губами к его подбородку. Можно закрыть глаза и, не сдерживая свои эмоции, одним импульсивным порывом обнять его за шею, а потом задыхаться от восторга, когда его ладонь ложится на макушку и начинает нежно поглаживать меня по голове.

И всё происходит так, будто мы делали это уже миллион раз: внезапно целовались, молча обнимались под косыми лучами тусклого оранжевого фонаря у моего подъезда, не могли оторваться друг от друга долго-долго, не решаясь попрощаться. Словно не про нашу ссору придумано с десяток остроумных шуточек, не из-за его оскорблений я много раз плакала, а язвительных замечаний — неделями боялась выходить из кабинета, опасаясь встречи. Всё естественно, как если бы наши отношения были просты, ясны и подходили под любое стандартное определение, придуманное людьми.

— А я уже подумал: вдруг ты делаешь это потому, что тебе просто неудобно мне отказать? — задумчиво пробормотал Максим, щекоча горячим дыханием моё ухо. Надо признать, что момент он выбрал вполне удачный, ведь сквозь сладкую пелену, затянувшую мой разум дурманящей дымкой, мне оказалось невероятно сложно добраться до смысла сказанного.

— Ты совсем дурак? — обиженно спросила я, пытаясь отшатнуться от него, как от прокажённого. И наверняка получилось бы, не вцепись он в меня с такой силой, что стало больно.

— Дурак, — он согласно закивал головой, улыбаясь смущённо и ловя мой взгляд, упрямо направленный куда угодно, кроме как на его наглое лицо.

Увы, его талант портить даже самый потрясающий момент всего парой слов никуда не испарился. Более того, теперь было в десятки раз обиднее, чем во времена наших стычек, когда я каждое мгновение напряжённо ожидала какого-нибудь внезапного болезненного выпада в свою сторону и готовилась при необходимости нанести ответный удар.

— Полин, ну извини, — его нос уткнулся мне в шею и несколько раз легонько скользнул кончиком вверх-вниз, вынудив меня сжаться, тихо пискнуть и попытаться вырваться с удвоенной силой.

— Я щекотки боюсь, — пришлось признаться мне, издав ещё несколько звуков, напоминавших то ли жалобный скулёж, то ли завывания умирающего животного. Иванов громко хмыкнул, наверняка еле сдержавшись от очередного саркастичного замечания, склонился ко мне резко и быстро — так, что на секунду сердце ушло в пятки от страха — и оставил на шее пылающий ожог, по очертаниям идеально совпадавший с его губами. А потом всё же разжал объятия и как ни в чём не бывало пошёл в сторону подъезда, словно не замечая моего недовольно-изумлённого взгляда.