Видимо, он плохо знает своего мальчика.
— И вот из-за этих гневных мыслей о возмездии Вы и пришли исповедоваться?
— Нет. Я пришел, чтобы снять с груди тяжкий груз. Последние пару дней я все размышлял о том, где же я ошибся с Мигелем. Я был строг с его отцом. Часто поднимал на него руку, с Мигелем было тоже самое.
— Вся прелесть родительства в том, что никогда не поздно измениться, — эти слова срываются у меня с губ автоматически. Все мои мысли крутятся вокруг того, знает он, что это я, или просто со мной играет.
— Вы же не думаете, что я уже погубил этого мальчика?
Возможно, он рассчитывает, что я облажаюсь и отвечу так, будто знаю, что на самом деле представляет из себя его мальчик.
— Я не знаю, погубили Вы его или нет. Я говорю лишь о том, что, если Вы совершили ошибку, то никогда не поздно признать это и покаяться.
— Вы умный, святой отец. Это хороший совет. Рад, что сегодня пришел с Вами поговорить. Итак, каков мой приговор?
— Я не думаю, что родительские испытания требуют покаяния. Если бы дело обстояло так, я бы выслушивал признания до глубокой ночи.
— Ну что ж, хорошего Вам вечера.
Из-за перегородки доносится скрип дерева — знак, что он уходит.
Мне нужно на воздух. Исповедальня официально стала слишком тесной, слишком удушающей.
Я открываю дверь и вижу, что Гордон стоит рядом с перепуганной на смерть Арасели, и тут же иду к ним. Мужчина хватает ее за руку, и она вырывается.
Гордон бросает взгляд на меня, потом снова на нее.
— Люди многое видят. И поговаривают. Я выясню, кто это сделал.
И, не сказав больше ни слова, он уходит, прежде чем я успеваю к нему подойти.
На лице Арасели блестят слезы, у нее такой вид, будто она в любой момент рухнет на пол. Я с некоторой осторожностью обнимаю ее, чтобы успокоить.
— Он очень расстроен, вот и все.
— Я просто пришла сказать Вам... убедиться, что с Вами все в порядке, и еще раз поблагодарить. И..., — она оглядывается на дверь, из которой только что вышел Гордон. — Я никому ничего не говорила. Даже отцу. Он думает, что вчера ночью меня отвезла домой подруга.
Я киваю.