– А я ведь когда-то знал мать Эстер. Мод Александер. Она тоже была потрясающей певицей, – признался он во всеуслышание.

Воздух в зале наэлектризовался.

– Какой это был голос! Какая женщина! – поднял бокал дядя Сэл. – За Мод Александер, да упокоится ее душа с миром…

К тосту присоединились всего несколько человек; их голоса прозвучали напряженно и неловко. Но Сэл невозмутимо продолжил:

– Сегодня с нами в этом зале присутствует особый гость. Отец Мод Александер и дед Эстер – мистер Рудольф Александер. Человек, который беззаветно любит свою страну и будет ревностно служить нашему новому президенту. Мы счастливы отметить это знаменательное событие вместе с ним. Мистер Александер, своим присутствием вы оказали нам большую честь. – Сэл снова поднял бокал, и весь зал поспешил его поддержать.

Не удержавшись, я повернулся, но так и не смог разглядеть Александера сквозь густой лес поднятых рук. Эстер окаменела. Мне оставалось лишь смотреть на нее – мое сердце бешено колотилось, рука затряслась. Мне захотелось убить – нет, даже не убить, а растерзать – дядю. Эстер на меня не взглянула.

– Спой нам что-нибудь еще, девочка, – проурчал Сэл. – Ты ведь недавно пообещала мне спеть по моей просьбе.

– Хорошо, – односложно откликнулась Эстер.

– Что-нибудь в честь твоей матери… и твоего… дедушки. Что-нибудь, что напомнит о Мод.

– Сэл, – тихо попытался возразить я, но мое недовольство, похоже, только подстегнуло Эстер.

– Я знаю только одну такую песню, – звонко и уверенно выговорила Эстер. – Она очень мелодичная. Это песня к Рождеству. Благословение на Новый год. Песня… мольба… дитя.

При словах «мольба… дитя» брови Сэла вздернулись, но он – как милостивый диктатор – наклонил подбородок, разрешив Эстер продолжить, а сам опустился в пустое кресло справа от нас и закинул ногу на ногу.

Черт возьми, Бейби Рут! Я понял, какую песню она имеет в виду. Я мог сыграть ее даже одной рукой. Аккомпанемент был простым, циклическим, строился на повторении музыкальных фраз, а я мог сделать его даже еще проще. Но я засомневался, сможет ли справиться Эстер. Она лишь покосилась на меня отстраненным взглядом, а ее ноздри раздулись, словно учуяли мои сомнения.

– Ave Maria, – запела Эстер, растягивая слова, чтобы я мог подстроиться и последовать за ней.

Ее низкий голос сочился медленно и уверенно. Эстер пела не на латыни и не в той тональности, в которой пела ее мать. Она пела не как вышколенное сопрано. Она пела как Эстер. Как женщина, бросающаяся с утеса, твердо знающая, что может летать. Я тихо начал аккомпанировать, хотя Эстер абсолютно не нуждалась во мне.