«Здравствуйте, Инга. Позвольте напомнить, что вы подписали согласие на использование вашего изображения и всех отснятых материалов на наше усмотрение. Вам прислать договор, чтобы вы его освежили в памяти?» – написала Татьяна.

Инга медленно сползла с унитаза и села на пол. Ей было плевать и на свое нарядное платье, и на то, что теперь ее могут увидеть в щель под дверью. Она явственно вспомнила, как Татьяна дает ей какую-то бумажку на подпись. «Это простая формальность, разрешение на использование видеоматериалов. Но вы же и так согласны?» – сказала она тогда и засмеялась. Инга засмеялась в ответ. Интервью закончилось пять минут назад, она была в эйфории.

Инга безвольно опустила руку с телефоном и слышала, как он клацнул по плиточному полу. Дверь кабинки была в десяти сантиметрах от ее носа, и Инга смотрела прямо на нее, но не видела.

Все было кончено. В другой ситуации она бы усмехнулась и обругала себя за пафос, но сейчас, пялясь на дверь, только повторяла с неожиданным садистским удовольствием: все кончено, все кончено. Эта мысль разливалась по телу как кипяток, но несла, как ни странно, облегчение. Раньше нужно было строить планы, бороться, переживать, теперь можно было хоть вечно сидеть на полу, уставившись на дверь, – для Инги за ней больше ничего не существовало.

Она не могла уволиться. Куда она пойдет? Илья угрожал ей не зря, он действительно рассказал всем. Ее смешные фейсбучные посты не шли ни в какое сравнение с его интервью. Куда бы она ни послала резюме, отныне она будет «той самой бабой», которая выдумала домогательства начальника. Никто не станет иметь с нею дело. Даже если история всплывет не сразу, то рано или поздно о ней все равно узнают и это обернется для Инги только большим позором. Она не сомневалась, что Илья, как обещал, сделает все, чтобы ей нигде не было места.

Но остаться было тоже немыслимо. Работать с ним бок о бок каждый день, видеть Мирошину, слышать насмешки за спиной, ловить презрительные взгляды – медленная пытка, несовместимая с жизнью. Инга не заслуживала такого. Добравшись до мысли, что мир к ней несправедлив, она обычно принималась плакать, однако в этот раз слезы не шли. Происходящее было таким жутким, что парализовало ее волю, не оставив сил даже на жалость к себе. На Ингу давили две одинаково неподъемные силы – нельзя уйти и нельзя остаться, – и она была сплющена между ними, зажата в тисках.

Она не знала, сколько просидела на полу. От неудобного положения начала затекать нога. Поначалу Инга пыталась это игнорировать и полностью погрузиться в безмыслие, но нога немела все сильнее, и ей пришлось встать. Это даже немного ее рассердило, потому что затекшая нога свидетельствовала о том, что какая-то жизнь в ней осталась и чего-то требовала, тогда как Инге хотелось больше никогда не испытывать никаких чувств.