– Я почти ничего не поняла, – призналась Джейн.

– Теперь уже не важно. Для всего этого я стала стара. Конечно, я еще хоть куда. Таких называют «мамаша, с которой неплохо поразвлечься», – София поморщилась, – но девушки из комиксов, бойкие подружки супергероев мне уже не по зубам. А ничего другого я делать не умею. Вот и продолжаю по-старому, выставляя себя на посмешище. Нет более печального зрелища, чем стареющая женщина, которая ведет себя так, будто она все еще молода.

– А вы так себя не ведите, – ответила Джейн.

– Тогда как же? – спросила София.

– Вы всегда играли молодых хорошеньких женщин, прельстительниц мужчин? И играли их определенным образом?

– Да.

– Но эта героиня другая? – София кивнула. –   Тогда и играйте ее по-другому, – предложила Джейн.

– Я не знаю как. Раньше я говорила на экране милые вещи, а теперь – какую-то бессмыслицу. У меня не получается делать это органично.

– Расскажите мне о том моменте, когда вы были по-настоящему счастливы в своем ремесле.

София задумалась, вспоминая ковровые дорожки, пресс-конференции, лимузины, кричащих фанатов…

– Вы когда-нибудь были в городишке Бэрроу? – спросила она у Джейн. Та помотала головой. – Ужасная дыра. На севере. Там есть крошечный театрик. Когда мне было девятнадцать лет, я играла там Корделию в «Короле Лире». В зале сидели одни пенсионеры да еще кучка шахтеров, которые перепутали дату и думали, что пришли на покерный вечер. Когда начался спектакль, один из них даже потребовал вернуть ему деньги за билет. – София вытерла заплаканные глаза. – А я все думала о том, как лучше произносить реплики. Опыта у меня тогда было немного, я просто старалась поставить себя на место Корделии. Мой настоящий отец от нас ушел, но эта ситуация казалась мне слишком заурядной, чтобы от нее отталкиваться. В том, как моя Корделия ходила и разговаривала, было что-то от меня самой. Я не просто вспоминала пропущенные дни рождения и школьные концерты. Это шло откуда-то из глубины меня, из воображения.

– Все лучшее всегда идет из этого источника, – сказала Джейн.

– Я произнесла свой финальный монолог и умерла у Лира на руках. Гляжу сквозь ресницы в зал и вижу, что люди застыли и смотрят на меня. Если бы упала булавка, было бы слышно. Словно открылось какое-то другое измерение. Или мы попали на другую планету. Я была босая и в лохмотьях, но тот грубиян, который требовал деньги назад, не ушел из зала. Он смотрел на меня и плакал. После спектакля он сказал мне, что не разговаривал со своей дочерью двадцать лет, а теперь обязательно ей позвонит.