– Со Степкой была? Со Строгановым? Говори! – таинство исповеди переплавлялось во что-то иное. Липкое, любопытное, гадкое. – В блуде состояла? В кровати возлежала? В тайные места проникать дозволяла?

Вспомнилась Аксинья давняя исповедь, когда огорошил ее, молодую жену, священник.

Смирение застыло на ее лице, обращенном в утоптанный истовой паствой пол, ноне было смирение в мыслях: «Не все попадья батюшке дает, о чем мечтает он. Бесится отец».

– Наговор это, отец Сергий, – подняла она голову и вгляделась в опухшее лицо. Спохватилась, уронила красивую голову. Нет покорности в ней. Одна свобода лесная, нашептанная Глафирой.

Запоминала, сколько поклонов земных ей бить надобно. Сколько дней на хлебе и воде сидеть. Сколько каяться и молиться. Но это потом. Когда дитя греха вылезет за благословением божьим.

* * *

– Вжжик-вжжик. – Васька раскручивал брунчалку, и, склонив набок голову, прислушивался. В этот момент он, с темными кудрями, безмятежными чертами лица, точеным носом, так был похож на своего отца. Как быстротечно время…

Любимую игрушку четырнадцатилетнему Федору давно, целую жизнь назад смастерил отец. В куриной косточке провертел Василий два отверстия и продел в них тонкий кожаный ремешок. Федя игрушку туда-сюда вращал, ремешок натягивался, и брунчалка издавала низкий гул. Целыми вечерами крутил он в руках игрушку и так внимательно озирался по сторонам, будто ждал, что все бесы кинутся врассыпную от резкого звука.

Аксинья спрятала игрушку под лавку и забыла о ней. Брат беспокойно обшаривал всю избу, пока не раздавил своей крупной ступней брунчалку. Аксинья подняла такой рев, что отец пришел из коровника и пообещал, что сделает новую. Федя ее и в руки не взял и дулся на младшую сестру весь зарев[66].

Теперь та брунчалка, что с любовью смастерил Василий, доставляла удовольствие внуку. Когтистая лапа Уголька, крутившегося неподалеку, поддела шнурок, и игрушка полетела в дальний угол избы.

– Вася, дай мне ее, – попросила Аксинья. Она сжала в руке косточку, будто та могла вернуть ее назад, в счастливое детство.

* * *

Морозным февральским днем сани остановились у избы Вороновых. Располневшая Анфиса выкатилась на крыльцо и несмело постучала в избу. Заглянула в покрытое морозными узорами окошко.

– Заходи, – открыла низкую дверь в сени Аксинья. Несколько мгновений стояли они, глядя друг на друга.

– Аксинья… Ты прости, – нарушила тишину Анфиса. – Прости, что тогда не пустила я тебя на порог своего дома. Муж запретил. Сама понимаешь… Григорий – каторжник… И ты… – Она замолкла.

– Понимаю я. Как не понять… Проходи в избу, холодно здесь.